Не хочу сказать, что надо отказаться от лекций. Лекции тоже могут вдохновлять, особенно когда лектор отбрасывает утитиларистскую озабоченность тематическими планами и “передачей информации”[42]. Ни один зоолог моего поколения не забудет молниеносные рисунки сэра Алистера Харди на доске, его декламацию смешных стихов про формы личинок и показ в лицах их странностей, его рассказ о цветущих планктонных полях в открытом море. Другие преподаватели, избиравшие более интеллектуальный и не столь пиротехнический подход, были тоже по-своему хороши. Но, как бы ни занятны были лекции, мы не просили, чтобы наши тьюторские занятия опирались на них, и не ожидали, что наши экзаменационные вопросы будут основываться на лекциях. Вся сфера зоологии считалась для экзаменаторов честной игрой, и единственное, на что мы могли надеяться, – это презумпция того, что наши экзаменационные билеты не будут слишком уж резко отличаться от своих недавних предшественников. Экзаменаторы, выкладывая билеты, и тьюторы, задавая темы рефератов, не знали, какие темы освещались в лекциях, да их это и не волновало.
Ну да, конечно, я только что предавался иной разновидности оргии – оргии ностальгии по собственному университету и его, вероятно, уникальному методу обучения. Я не имею права постулировать, что система, по которой я учился, наилучшая, – и точно так же мои приглашенные коллеги имеют полное право делать зеркальные утверждения о собственных замечательных университетах. Нам следует приводить конкретные аргументы в пользу образовательных достоинств любой системы, которую мы хотим похвалить. И нам не следует постулировать, что то или другое, по традиции делающееся в Оксфорде, – это обязательно хорошо (в любом случае удивительно, насколько недавними зачастую оказываются многие так называемые древние традиции)[43]. Но мы также должны остерегаться противоположного постулата – что если нечто по традиции делается в Оксфорде, это уже самоочевидным образом плохо. Только на основании образовательной пользы я готов отстаивать тезис, что наше оксфордское образование должно сохранять “тьюторский уклон”. А если нет, и если мы решим отменить тьюторскую систему, то пусть по крайней мере мы будем знать, что именно мы отменяем. Если мы заменим оксфордские тьюторские курсы, пусть это произойдет, несмотря на все их достоинства, но произойдет потому, что мы решили, будто нам удалось найти нечто лучшее, а не потому, что мы никогда толком не понимали, что такое настоящий тьюторский курс[44].
Жизнь после света
Я с давних пор люблю роман Дэниела Ф. Галуйе “Слепой мир” (Dark Universe) – с тех самых пор, как мне порекомендовал его один из моих учителей, когда я был еще аспирантом. Поэтому я обрадовался, когда в 2009 году меня пригласили написать предисловие для аудиоиздания[45]. Это текст моего предисловия, который я также сам начитал под запись.
Плохая фантастика, подобно сказке, жонглирует реальностью так, что последняя лениво деградирует до магических заклинаний. Хорошая фантастика ограничивает себя, держится в пределах, заданных наукой, или позволяет себе поменять какую-то часть науки дисциплинированно, чтобы рассмотреть последствия. Самая лучшая фантастика заставляет нас по-новому осмыслить науку, или философию, или, как в случае этой книги, по-новому осмыслить мифологию и религию.
Представьте себе мир, в котором нет света. Нет, не мир, в котором никогда не было света, а мир, в котором свет был, но исчез. Дэниел Галуйе придумал совершенно правдоподобную причину, по которой это несчастье могло случиться с колонией людей, живущих глубоко под землей (во всем остальном совершенно таких же, как мы), с которыми мы знакомимся лишь много поколений спустя после исчезновения света. Нам не рассказывают об этой причине до самого конца книги, хотя читатель может догадаться о ней по многозначительным намекам, разбросанным в тексте. Например, вместо “гражданин” говорят “выживший” (или “выжившая”). Дает ли это подсказку? А религия этих людей включает демонов-близнецов “Стронция” и “Кобальта”, наряду с внушающим страх архидьяволом “Самим Водородом”. А вот распространенные среди “выживших” ругательства: “Радиация!”, “Радиация побери!”, “Кобальт!”.
На момент начала истории про свет уже совершенно все забыли, осталась только – что очаровательно – смутная генетическая память, которая стала основой их культа. Этот вывод постепенно формируется по мере того, как мы втягиваемся в их мир тьмы. Язык очищен от всех слов, связанных со зрением; люди кое-как передвигаются по своему подземному миру, используя эхолокацию, как летучие мыши, или “зивикая” (мы постепенно догадываемся, что это слово должно означать использование инфракрасного излучения от теплых тел и горячих источников). Вместо “видите ли” они говорят “слышите ли”. У них нет понятия о том, что такое день или год. И хотя слово “свет” часто используется в повседневной речи, никто не знает, что это такое. Упоминания света носят чисто религиозный характер. Он стал мифом, атавистическим пережитком времени до мифического Падения. “Свет всемогущий” стало клятвой. “Свет упаси!” “О, Света ради…”
42
Цель лекции должна быть не в том, чтобы информировать, а в том, чтобы вдохновлять. Марку Твену, среди прочих авторов, приписывается циничный афоризм: “Колледж – это место, где конспекты лектора переходят прямо в конспекты студента, минуя мозг того и другого”. Студентом я потратил большую часть лекционного времени зря, конспектируя. Отчаянно. В свои конспекты я потом так и не заглядывал. Единственный случай, когда я забыл принести ручку (и постеснялся одолжить ее у своей молодой соседки, которой безнадежно восхищался), был также единственным случаем, когда я действительно запомнил то, что говорил лектор, и я написал краткое изложение лекции по возвращении в общежитие. В прошлые века, когда книги были труднодоступны, лекция соответствовала своему буквальному значению. У лектора была книга, у студентов не было, а некоторые из них, возможно, даже не умели читать. Лектор стоял перед ними с книгой на пюпитре и читал ее вслух. Но наши студенты читать умеют. Они могут получать информацию из того же источника, что и профессор: читая книги и первоисточники исследовательских публикаций, в эру интернета общедоступные более чем когда-либо. Самые лучшие лекторы вдохновляют студентов, высказывая мысли вслух, выхватывая идеи из воздуха в присутствии студентов и побуждая их делать то же самое.
43
Это я узнал, лишь прожив несколько лет в Оксфорде. Тривиальный пример “древней традиции”, которая на самом деле очень недавняя, – это обычай обсыпать мукой и обливать шампанским друзей, выходящих с выпускного экзамена. Сама оксфордская система тьюторских занятий в ее современном виде – изобретение преимущественно XIX в., она была разработана Бенджамином Джоэттом, возглавлявшим Баллиол-колледж с 1870 по 1893 г.
44
Во втором издании сборника Дэвида Палфримена я добавил преамбулу. Среди прочего, я признал, что индивидуальные тьюторские занятия стоят дорого. Я предложил, вместо того чтобы экономить деньги, повышая соотношение числа студентов к преподавателям так, чтобы тьюторский курс превратился в семинар, как во многих университетах, избавиться от идеи, что тьютор должен быть опытным авторитетным исследователем своего предмета. Вместо этого я рекомендовал нечто вроде американского “кураторства”. Тьюторами в моей реформированной системе должны были стать аспиранты. Нехватку опыта полноценного тьютора-профессора они компенсировали бы юношеским энтузиазмом. Задним числом я осознал, что многие из моих собственных тьюторов и впрямь были аспирантами или постдоками, и вреда от этого не было. Эта практика была обычной в зоологии, но редкой в традиционных предметах типа истории, которые обычно преподавались зрелыми профессорами.