Затем обрезают ствол другого дерева, поменьше, один его конец поднимают на высоту трех футов и кладут в развилку воткнутой в землю ветки, а другой конец, стёсанный так, чтобы он свободно скользил вверх и вниз, вставляют в вырезанную для этого прорезь. Этот конец приподнят к верхней части прорези и поддерживается простой защёлкой в виде цифры 4, оставляя ниже почти квадратное отверстие для головы соболя. К защёлке затем прикрепляется наживка, и ловушка готова.
Соболь встаёт на задние лапы, засовывает голову в отверстие, защёлка срабатывает, и тяжёлое бревно падает, раздавливая череп животного, ни в малейшей степени не повреждая ценного меха.
Один туземец зачастую делает осенью до сотни таких ловушек и посещает их через короткие промежутки в течение всей зимы. Не довольствуясь, однако, этой обширной и хорошо организованной системой ловли соболей, туземцы охотятся на них на снегоступах с приученными на этого зверя собаками, загоняют его в норы, окружают их сетями, а затем, выгоняя из нор огнем или топором, убивают дубинками.
Количество соболей, выловленных на Камчатском полуострове, ежегодно колеблется от шести до девяти тысяч, все они вывозятся в Россию и экспортируются оттуда в северную Европу. Значительная часть от всего количества русских соболей на европейском рынке добывается уроженцами Камчатки и перевозится в Москву американскими купцами.
W.H. Bordman из Бостона и Американский торговый дом в Китае, известный как «Russell & Co», контролируют практически всю пушную торговлю Камчатки и Охотского побережья. Камчадалам за соболью шкуру в 1867 году в среднем платили номинально пятнадцать рублей серебром, или около одиннадцати долларов золотом. Оплата производилась чаем, сахаром, табаком и другими товарами (сообразно собственной оценке торговца), так что туземцы фактически получали немногим более половины номинальной цены. Почти все жители центральной Камчатки прямо или косвенно занимаются в течение зимы собольим промыслом и многие из них благодаря этому существуют вполне безбедно.
Таким образом, рыболовство и охота на соболей являются главными занятиями камчадалов в течение всего года, но так как они скорее указывают на природу страны, чем на особенности её жителей, то они дают лишь общее представление о камчадалах и их жизни. Язык, музыка, развлечения и суеверия народа гораздо более ценны как иллюстрация его истинного характера, чем его обычные занятия.
Камчадальский язык представляется мне одним из самых любопытных аборигенных языков Азии – не из-за его конструкции, а просто из-за странных, грубых звуков, которыми он изобилует, и его сдавленного клокочущего звучания. Когда на нём говорят быстро, это напоминает мне воду, вытекающую из кувшина с узким горлом! Один русский путешественник сказал, что «камчадальский язык произносится наполовину во рту, а наполовину в горле», но точнее было бы сказать, что он произносится наполовину в горле, а наполовину в желудке. Он имеет больше гортанных звуков, чем любой другой азиатский язык, который я когда-либо слышал, и значительно отличается в этом отношении от диалектов чукчей и коряков. Это то, что сравнительные филологи называют агглютинативным языком и, по-видимому, состоит из постоянных неизменяемых корней с переменными приставками. Насколько я могу судить, у него нет изменяемых окончаний, а грамматика проста, и её легко выучить. Большинство камчадалов по всей северной части полуострова говорят, помимо своего родного языка, на русском и корякском, так что, по-своему, они прекрасные лингвисты.
Мне всегда казалось, что песни народа, и особенно народа, который сам их сочиняет, а не перенимает у других, в очень большой степени указывают на его характер; оказывают ли, как полагал один автор, песни рефлекторное влияние на характер, или же они существуют просто как его выразители, результат один и тот же, а именно: большее или меньшее соответствие между ними. Ни у одного из сибирских племен это не проявляется так ярко, как у камчадалов. Они, очевидно, никогда не были агрессивным, воинственным народом. У них нет песен, воспевающих героические деяния их предков, их подвиги в боях, как у многих племен наших североамериканских индейцев.
Все их баллады имеют меланхоличный, образный характер и вдохновлены, по-видимому, печалью, любовью или привязанностью к семье, а не более грубыми страстями гордости, гнева и мести. Их музыка звучит дико, странно для чужого уха, но она каким-то образом передает чувство печали и смутное, напрасное сожаление о чём-то, что навсегда ушло, как чувство, вызванное погребальной панихидой над могилой дорогого друга. Как говорит Оссиан[67] о музыке своего героя: «она подобна воспоминанию о прошлых радостях – сладостна и печальна для души».