– Ой, можно посмотреть? – спросила она. И Димпна, которая никогда в жизни не запачкала ручки, тем не менее назвала каждый лежащий на полу цилиндр и клапан, а еще разрешила Мэдди промазать новую ткань, которая пойдет на фюзеляж вместо поврежденной, липкой массой под называнием «аэролак» (та пахла маринованным луком). После того как прошел час, а Мэдди так и продолжала расспрашивать о назначении и названии разных частей самолета, механики дали ей кусок ветоши и разрешили помогать.
Мэдди говорила, что всегда чувствовала себя в полной безопасности, когда летала на «пусс-моте» Димпны, потому что сама помогала собирать двигатель.
– Когда ты снова приедешь? – спустя четыре часа спросила ее Димпна, когда они вместе пили чай из перепачканных маслом кружек.
– Мне слишком далеко ехать, так что я не смогу бывать тут часто, – печально призналась Мэдди. – Я в Стокпорте живу. Всю неделю помогаю дедушке в лавке, и он оплачивает мне бензин, но в каждые выходные сюда не наездишься.
– Ты самая удачливая девушка на свете, – сказала Димпна. – Как только «пусс-мот» снова сможет летать, я перегоню оба своих самолета на новое летное поле в Оуквее. Это возле фабрики, где работает твоя подруга Берил. В следующую субботу в Оуквее будут торжества по случаю открытия нового аэродрома. Я за тобой заскочу, посмотришь на веселье с трибуны для летчиков. Можем и Берил прихватить.
Вот вам и расположение еще одного аэродрома, я назвала целых два.
Я вся как ватная, потому что мне со вчерашнего дня не давали ни есть, ни пить, и я пишу уже девять часов. Попробую рискнуть: швырну карандаш на стол и взвою
Ормэ, 9.XI.43, Дж. Б.-С.
Эта р чка не пишет. Простите за кляксы. Это проверка или н казание. Верните мне карандаш
[Пометка для гауптштурмфюрера СС Амадея фон Линдена, перевод с немецкого]
Эта англичанка из их ВВС не лжет. Ей дали чернила, слишком старые / густые для использования, ручка от них засорялась и ставила кляксы. Теперь чернила разбавили, и я пишу ими, чтобы убедиться в их пригодности.
Подлый предатель шарфюрер СС Этьен Тибо, невежественный ты ублюдок, Я ШОТЛАНДКА.
Эти комики Лорел и Харди[4] (я имею в виду сержанта-шестерку Тибо и дежурную охранницу Энгель) очень развлеклись, пока я мучилась с негодными чернилами, которые где-то отыскал мне Тибо. Ему ни много ни мало пришлось разбавлять их керосином. Он был очень недоволен моим возмущением качеством чернил и, похоже, не поверил, что ручка забивается, так что я очень испугалась, когда он ушел и вернулся с литром керосина в жестяной банке. Я увидела банку и сразу догадалась, что внутри, и мисс Э. пришлось выплеснуть мне прямо в лицо воду из кувшина, чтобы остановить истерику. Теперь фройляйн сидит напротив меня за столом и то и дело прикуривает сигарету, чиркая спичкой прямо передо мной. Я каждый раз едва ли не подпрыгиваю на месте, а она при этом смеется.
Вчера вечером она тревожилась: по ее мнению, я не выложила достаточно фактов, чтобы меня можно было считать настоящим иудой, пусть и невысокого полета. Вообще-то я думаю, ее беспокоило, как отреагирует фон Линден, ведь именно она переводит ему мою писанину. Но в результате он охарактеризовал текст как «интересный ретроспективный обзор положения в Британии» и «любопытный личный взгляд» (когда мы с фон Линденом разговаривали об этом, он немного проверял мой уровень немецкого). Еще, думаю, он надеется, что я дам ему какой-нибудь компромат на мсье Лорела и мадемуазель Харди. Он не доверяет Тибо, потому что тот француз, и не доверяет Энгель, потому что она женщина. В течение дня, пока я пишу, я получаю воду (чтобы пить, а также чтобы останавливать рыдания), и вдобавок мне дали одеяло! За одеяло в мою маленькую холодную камеру, гауптштурмфюрер фон Линден, я без колебаний и терзаний сдала бы со всеми потрохами даже своего героического предка Уильяма Уоллеса, защитника Шотландии.
Я знаю, что остальные узники меня презирают. Тибо водил меня для… даже не знаю, как это у вас называется, для вразумления? Когда заставляют наблюдать, что тут делают с людьми. После того как вчера я закатила истерику, мне велели отложить записи. На обратном пути в камеру, прежде чем меня накормить, шарфюрер Тибо приказал остановиться и посмотреть, как Жака снова допрашивают. (Не знаю, как его зовут на самом деле. В «Повести о двух городах» все французы называют друг друга Жаками, и это кажется уместным.) Этот парень меня буквально ненавидит. Совершенно не меняет дела, что я тоже крепко привязана к стулу струнами от пианино, рыдаю, задыхаясь от сочувствия к нему, и смотрю в другую сторону, если только Тибо не держит мне голову, чтобы не дать отвернуться. Жак знает – все тут знают, – что я предательница, единственная среди них трусиха. Никто больше не выдал ни единого фрагмента шифра, не говоря уже об одиннадцати каналах связи, а о письменных признаниях и вовсе речи нет. Когда Жака тащат прочь, он плюет в меня со словами: