Начнем с текстологии и зададимся самым первым и фундаментальным вопросом: на каком языке написаны «Кодзики». В очерке к первому свитку «У истоков японской письменности» (Кодзики — Записи о деяниях древности. СПб.: ШАР, 1994. с. 285–296, далее — т. 1) проф. Е.М. Пинус подробно рассказывает о принципах записи, — о тех установках, которые сформулировал сам составитель свода, Оно-но Ясумаро, согласно преданию, записавший текст со слов сказителя (или сказительницы) Хиэда-но Арэ, и о тех предполагаемых принципах записи, которые составляют содержание исследовательских гипотез. В самом общем виде эти гипотезы сводятся к тому, что в тексте, записанном китайскими иероглифами, чередуются три разновидности: фрагменты на чисто китайском языке; фрагменты на чисто японском языке; фрагменты, которые приблизительно, следуя той или иной выбранной системе, можно прочитать по-японски.
Однако, пожалуй, можно сказать, что любая из имеющихся к настоящему времени гипотез тоже, скорее, имеет статус предания. В сущности, всеми вариантами японского прочтения китайского текста мы обязаны знаменитому Мотоори Норинага, синтоисту, ученому так называемой Школы Национальной науки XVIII в.: все трактовки японоязычного произношения текста «Кодзики», в конечном счете, восходят к его труду «Кодзикидэн», даже принадлежащие критикам и научным противникам Норинага. В своих реконструкциях он опирался на круг текстов, в которых японские чтения китайских иероглифов были более или менее артикулированы — на песенный материал антологии «Манъё:сю», указы древних императоров (сэммё), записанные в хронике «Сёкунихонги» («Продолжение Анналов Японии»), на транскрипции отдельных слов в «Нихонги». Одухотворяемый романтической японофилией и решительной синофобией, Норинага проделал огромную текстологическую работу, до сих пор не имеющую себе равных, — и это в Японии, знаменитой самыми тщательными и кропотливыми разысканиями ее современных текстологов-эрудитов.
Но, тем не менее, вопрос, которым мы задались, не имеет ответа, или их слишком много. Возьмем хотя бы знаменитую первую фразу первого свитка «Кодзики» (в переводе Е.М. Пинус — «Когда впервые раскрылись Небо и Земля…» — т. 1. с. 38). Текст «Кодзики» дошел до нас в разных средневековых списках, некоторые из них содержали глоссы, позволяющие судить о предполагаемом японском чтении китайских иероглифов. Три наиболее ранних списка предлагают такие варианты: амэ цути хиракуру токи; амэ цути-но хадзимэтэ хиракэси токи; амэ цути-но хадзимэтэ хиракуру токи. Все эти варианты могут быть переведены так, как это дано у Е.М. Пинус. Мотоори Норинага предложил читать: амэ цути-но хадзимэ-но токи, т. е. «во времена начала Неба-Земли». Современные японские филологи также отстаивают разные варианты — Е.М. Пинус выбрала версию Курано Кэндзи — амэ цути хадзимэтэ хиракэси токи. Сравнительно новое критическое издание текста предлагает иную версию — амэ цути хадзимэтэ окориси токи, т. е «во времена, когда впервые возникли Небо-Земля»[2]. А ведь это отнюдь не самое темное место памятника, и смысл его очевиден каждому читающему.
Может показаться, что различие между этими вариантами несущественно, однако в мифологических текстах всякое слово значимо. Например, «Нихонсёки» описывает начало космогонического процесса следующим образом: «В древности, когда Небо-Земля еще были не разделены и Инь-Ян не были разделены, мешанина [эта] была подобна куриному яйцу, темна и содержала почку». «Разделить» и по отношению к Небу-Земле, и по отношению к Инь-Ян комментаторы предлагают читать по-японски и понимать одинаково — вакару, однако в тексте стоят разные иероглифы. Судя по этимологии этих знаков, разделение Неба-Земли предполагало их разрубание топором; тот же иероглиф в древнекитайских текстах применялся для описания мироустроительных действий мифологической женщины-первопредка Нюйва, и, таким образом, эта мелкая деталь позволяет судить об истоках и ассоциациях японской мифологемы творения мира. Тем более легко представить, сколько догадок могут породить по-настоящему трудные и неясные фрагменты.