Третий свиток начинается с императора Нинтоку, пекшегося о благоденствии Поднебесной, т. е. населяющего ее народа. Как сказано об этом императоре в «Кодзики», при его попечительстве и заботах люди стали процветать, «поэтому о его правлении говорили, что это было правление мудрого государя» (пер. А.Н. Мещерякова). Оборотом «мудрый государь» исследователь перевел иероглифический бином «сё:тэй», который чаще всего прилагался к мудрым и совершенным мужам, носителям добродетели в конфуцианском смысле, и прежде всего к самому Конфуцию. Конфуцианский пафос правления императора Нинтоку (иероглифы его имени означают китайские понятия, условно переводимые как «гуманность-человечность» — яп. нин, кит. жэнь, и «мораль» — яп. току, кит. дэ) еще ярче обозначен в соответствующем разделе «Нихонги», где формулируются принципы «правильного правления» и взаимодействия правителя с народом.
Итак, третий свиток открывает новый идеологический период, окрашенный конфуцианским влиянием. По мнению Курано, меняется сама концепция императорской власти — «священное дитя небесных богов» превращается в совершенномудрого правителя в конфуцианском понимании этого термина.
Развивая далее свою концепцию, Курано выдвигает предположение о том, почему «Кодзики» обрывает повествование именно на императрице Суйко. Хотя этой правительнице в памятнике посвящено всего несколько строк — о том, из какого дворца она правила, где и когда погребена, — в русле религиозно-идеологической концепции Курано ее правление — естественная граница конфуцианской революции. Как мы знаем из «Нихонги», в рамках ее правления, во времена регентства Сётоку-тайси, называемого современными исследователями «апостолом японского буддизма», был оглашен ряд указов, в соответствии с которыми началось утверждение в Японии буддийских идей, в том числе в области государственности. Таким образом, исследователь выстраивает смену идеологических периодов, соответствующих разным концепциям власти и их религиозным и натурфилософским осмыслениям[3].
Однако «Кодзики» свидетельствует не только о заимствованиях из Китая. Это еще и материал для предположений о том, какова предыстория японского народа, из каких племен, пришедших в разное время на Острова, она складывалась, и какие из них, помимо племени тэнно — Небесный владыка (титул японских императоров), — сыграли существенную роль в становлении общеяпонской культуры. «Кодзики» содержит сведения на этот счет, но, разумеется, эти данные, чаще всего косвенные, требуют осмысления и интерпретаций, а, стало быть, тоже становятся предметом дискуссий, причем уже выходящих за рамки академического мира, поскольку современные японцы, глубоко и озабоченно вникая в проблемы национальной самоидентификации и собственной этнокультурной психологии, разумеется, не могут обойтись без теорий происхождения японского этноса и японского языка.
Было время, когда некоторые мифологи видели в «Кодзики» несколько смещенное, но в целом достоверное изображение древней истории, стараясь реконструировать по мифам этапы заселения островов и завоеваний разных земель страны. Одна из монографий 60-х годов, написанная в Японии на эту тему, так и называлась: «„Кодзики“ — не миф». Но исторические исследования показали, что многие истории, содержащиеся в «Кодзики», например, корейский военный поход императрицы Дзингу, представляют собой или плод чистого вымысла или позднейшую вставку, контаминацию сюжетов и т. п.
Однако если к этому своду и нельзя относиться как к хронике событий, то, во всяком случае, некоторые осторожные предположения все же могут быть сделаны, если они опираются на выверенные процедуры мифологов и фольклористов, работающих с текстами такого рода. В сочетании с анализом археологических памятников, последующих мифолого-летописных сводов и свидетельств китайских хроник «Кодзики» предоставляет важные материалы для этнографических и исторических реконструкций.
3