Но из этой затеи ничего не получилось, и рулон орденской ленты истлел бы в мусоре, если бы Милда не смекнула, что прочной тканью, из которой сделана лента, можно залатать дыры на матраце. Таким образом, посольская чета спала на матрацах, пестревших заплатами из орденских лент. Однако их сны приятнее от этого не стали.
Салнайс первым понял, что Комитет шведско-латышской помощи не способен охватить всех беженцев и по-своему руководить ими. Командный состав комитета решил создать более представительное Латышское общество. Организационное собрание общества должно было состояться в большом зале бюро Санде.
…Когда руйенский пастор Слокенберг получил приглашение на организационное собрание, он сразу сообразил, в чем дело. Хотя на дворе стоял крепкий февральский мороз, он без шапки и пальто, в одном костюме, кинулся к ближайшему телефону и позвонил Тюленю.
К счастью, трубку снял сам профессор Францис Балодис.
— Послушай, профессор, страшные дела творятся! Мне нужно с тобой срочно поговорить.
— Ладно, ладно, — раздался в трубке спокойный, слегка скрипучий голос. — Но денег одолжить тебе я в самом деле не могу.
— На этот раз речь не о деньгах, а о душе и чести.
— Ну, тогда беги.
Профессор археологии Францис Балодис, живой, энергичный, хитрый, как лиса, и похожий на тюленя старик был единственным из «царей», сумевшим и в Швеции остаться «царем». В 1940 году, в первые месяцы советской власти в Латвии, профессор университета Балодис прикинулся лояльным к советской власти. Когда ему стали доверять, он вдруг воспользовался случаем и убежал в Швецию. Благодаря своим старым связям в шведских университетских кругах, он стал внештатным профессором Стокгольмского университета по египтологии и восточноевропейской археологии.
Первые годы он жил спокойно и общался только со шведами. На конечном этапе войны, когда волны событий выплеснули на шведский берег латышские «сливки», ему волей-неволей пришлось влезть в эмигрантские дела. Это было не очень выгодно, ибо сразу появилась такая уйма «друзей» и «старых знакомых», что он даже при желании не мог бы всем давать взаймы столько, сколько у него просили. А профессор был скуп. Он занял выгодную позицию, старался всем только дирижировать, сам оставаясь в стороне. С эмигрантами общался, лишь когда сам этого хотел. Так обходилось дешевле и достигалось больше. Если он и разрешал куда-нибудь избирать себя, то только на «почетную должность», находя человека, который за него все делал и распоряжался.
Слокенберг, запыхавшись, примчался к Балодису и сразу, еще в прихожей, хотел выпалить все, что у него было на душе, но профессор с обычным для него спокойствием остановил пастора, велел снять пальто и пройти в кабинет. Только когда они оба уселись за столик, Балодис разрешил Слокенбергу все выложить.
Пастор выхватил из кармана приглашение на собрание Латышского общества и подал его Францису.
— Знаю, мне тоже прислали.
— Ведь это черт знает что!
— Почему?
— Комитетчики хотят всех нас затолкать в свой мешок.
— Ведь это они, главным образом, переправили народ. Кто первый захватил руль, тот и управляет.
— Так может любой цыган переправить. Я в их лодку больше не сажусь.
— Страшно?
— Более чем страшно! Там ведь одни социки и демцентристы. Пятнадцатое мая[3] не признают, Ульманиса не признают, корпорантов не признают! Покорно благодарю!
— Это так.
— Ясно, что так! А нам с ними якшаться? Нам пожертвовать самым святым?
— Гм… надо предупредить наших, чтобы не шли на собрание.
— Этого мало.
— Что же мы еще можем сделать?
— Мы можем сами организовать свое общество и оставить их с носом.
Предложение Слокенберга для Франциса оказалось неожиданным. Как ему самому не пришло в голову? Этот руйенский бездельник совсем не так глуп, как кажется.
Семя было брошено, Францис Балодис серьезно обдумывал предложение Слокенберга.
Почти одновременно, в феврале 1945 года, в Стокгольме были созданы две эмигрантские организации: Латышское общество во главе с комитетчиками и Латышское объединение с группой Франциса Балодиса во главе, в которые вошли присяжные сторонники фашизма и ульманисовского путча пятнадцатого мая.