— Два года всего.
— Я большего ждал. Ну что ж, поеду — сам письмо в город захвачу.
— Господин Аронфи остаётся?
— Нет, он домой отвезёт покойную, к себе в имение. Я уже попросил лекаря предохранить её от тления, и гроб свинцовый у меня есть. Для себя делал, чтобы и в гробу против божественного предопределения поупорствовать, да теперь уж не нужно мне. Ципре взаймы отдаю. На свадебный поезд.
Час спустя пришёл он к Лоранду, который всё сидел возле покойной. Там же был исправник.
— Ну, братец, — сказал ему Топанди, — в тюрьму я уже не поеду.
— Ещё не поедете? — осведомился Дарусеги. — Ну что ж.
— Ни сейчас, ни после. Власть повыше мной распорядилась, другое назначение дала.
Оба воззрились на него с удивлением.
Топанди был гораздо бледнее обычного, хотя прежняя беспечно-насмешливая улыбка играла на его губах.
— Два покойника в доме, братец Лоранд!
— Два? Кто же второй? — спросил Дарусеги.
— Я. — И Топанди вынул из-за пазухи левую руку, которую держал во внутреннем кармане. — Час назад я написал письмо твоей матушке. Горящим сургучом капнул себе на палец, когда запечатывал, и вот — смотри, как рука почернела с тех пор.
Левая кисть у него вздулась и побагровела.
— Скорей за лекарем! — крикнул Дарусеги гайдуку.
— А, оставьте. Бесполезно, — возразил Топанди, устало опускаясь в кресло. — Два часа ещё — и конец. Больше не протяну. Через двадцать минут распухнет до плеча, а там и до сердца уже недалеко.
Явившийся спешно врач подтвердил его приговор.
«Медицина бессильна».
Испуганный Лоранд кинулся ухаживать за дядюшкой. Старик за шею обнял юношу, склонившегося к его креслу.
— Ну что, мудрец, видишь, ты был прав. И о беспёрых двуногих кто-то там думает. Знал бы я, что стоит постучаться и отворят, давно бы толкнулся в дверь: «Господи, пусти!» — Но раздеть и уложить себя Топанди не позволил. — Подвинь-ка меня к Ципре! У неё поучусь, как встречать смерть. Моя-то не такая завидная, как её. Она любимому человеку душу отдала. Но хоть весёлым попутчиком буду ей. — Боль вынудила его замолчать, но едва отпустила, он продолжал со смехом: — Ух, как это глупое мясо противится! Не поддаётся внушению. Не понимает, что все мы тут только гости. «Animula, vagula, blandula! Hospes, comesque corporis. Quae nunc adibis loca? Frigidula, palidula, nudula! Nec, ut soles, dabis jocos».[179] Да, выдворяют вот. Extra dominium[180] будешь очень скоро. И его благородие желудок, и его превосходительство сердце, и его сиятельство мозг тоже службы лишатся.
Лекарь уверял, что он, хотя и зубоскалит, насмехается, ужасные мучения должен испытывать. Другой бы на его месте вскрикивал и зубами скрипел от боли.
— Мы много с тобой спорили, Лоранд, — продолжал старик слабеющим голосом. — Помнишь, по поводу того немецкого учёного, который утверждал, будто обитатели иных миров гораздо совершенней земных людей?[181] Так вот, если тебя будут спрашивать, где я, говори, что повышение получил. Отправился на планету без мужиков, где бароны графам сапоги чистят. Не смейтесь, что болтаю глупости! Но смерть, она чудны́е, очень чудны́е вирши подсказывает.
Он пожал Лоранду руку, давая понять, что прощается.
Пожатие было совсем слабое, и вскоре взор его помрачился, лицо стало приобретать восковой оттенок.
Но вот ещё раз поднял он глаза на Лоранда.
Взгляды их встретились.
Умирающий попытался улыбнуться.
— Теперь уже скоро… — прерывающимся шёпотом вымолвил он, — скоро узнáю… чтó там, в туманности Гончих Псов… и в мире безглазых тварей… — И, последним судорожным движением ухватясь за подлокотник, выпрямился и поднял правую руку. — Господин судья! — обращаясь к исправнику, громко воскликнул он. — Вот моя апелляция!
И упал в кресло.
Несколько минут спустя лицо его разгладилось и сделалось мраморно-ровным, мёртвенно-бесстрастным.
Со скрещёнными на груди руками застыл Лоранд меж двух мёртвых тел.
На следующий день рано поутру отправился он с гробом в дорогу, повёз домой свою скончавшуюся невесту.
Второе письмо Топанди, решившее его собственную судьбу, не было отправлено и не могло уже предупредить о приезде.
Дома получили только первое.
Только добрую весть, которая всколыхнула весь дом, всех заставила ликовать.
Как-никак Лоранда всё-таки до сих пор любили больше! Он оставался любимцем и матери и бабки. А о Деже что говорить: он как прилепился сердцем к брату, так и оставался ему верен. И добрая Фанни с удовольствием думала, что не одна будет в доме счастливой молодой женой.
С какой радостью все поджидали Лоранда!
Можно ли было сомневаться в том, что любимая им будет любима всеми? Надо ли было перечислять её добродетели — достаточным ручательством было уже одно его слово: «Люблю».
И хорошо, что своё письмо о Ципре с просьбой благословить он не успел отослать, не оскорбил дражайшее материнское сердце заключительными словами: «И если проклянёшь ту, кого я люблю…»
Проклясть ту, кого он любит?!
Как далеки были все от чего-либо подобного! Полученная весть была праздником. Старый сельский дом прибрали, переустроили заново. Деже переехал в город, уступив старшему их родовое гнездо.
Даже старейшая представительница рода сняла свой пожизненный траур, чтобы не огорчать Лорандову невесту, не напоминать ни о чём печальном. Прошлое было похоронено.
Деже рассказал о красивой цыганочке столько хорошего… И в письмах Лоранда за десять отшельнических лет было столько упоминаний об этом не избалованном вниманием сокровище, чья привязанность — единственное светлое пятно в его жизни… Теперь эти спрятанные письма вновь достали, и дотошное их перечитыванье сделалось главным занятием обеих матерей. Часто лишь какое-нибудь беглое замечание уже давало пищу для далеко идущих умозаключений, для Ципры всегда благоприятных.
«Рука провидения!..»
В первой же встрече Лоранда с девушкой и спасении от разбойника усмотрели они вещее знамение, предвестие её будущего счастья.
(И знамение успело сбыться. Но иначе: Ципра уснула счастливым вечным сном…)
Топанди извещал, что Лоранд после подачи письма немедля обвенчается с ней и отвезёт в родительский дом.
Так что легко было рассчитать день, даже час, когда они должны приехать.
Деже остался в городе подождать Лоранда, пообещав тотчас их привезти, когда бы они ни прибыли, хоть ночью.
И женщины не ложились допоздна. Сидели в ожидании на воздухе, у веранды. Была дивная, тёплая лунная ночь.
Обняв Фанни за плечи, бабушка рассказывала ей, как, много лет назад, они с невесткой вот так же ждали приезда Лоранда с братом. Но то была ужасная ночь и очень, очень грустное ожидание. Ветер шумел в акациях, тучи наперегонки неслись по небу, и собаки выли на деревне. И вот застучали колёса, и в ворота въехал воз с сеном, а в сене был спрятан гроб. Пришлось доставлять тайком: люди здесь очень суеверны, думают, что поля побьёт градом, если провезти покойника.
Ну а сейчас совсем не то. И ночь какая тихая, ни ветерка. Люди, скотина — все спят мирным сном… они одни бодрствуют. Как всё меняется!..
Но откуда ни возьмись — воз, который останавливается у ворот. Дворня сбегается открывать.
Негромкий перестук колёс — и воз въезжает. Как тогда. А за ним, взявшись за руки, как тогда, входят оба брата. Женщины бегут навстречу. Лоранда целуют, обнимают первого. У всех на устах один вопрос:
— А жена твоя?
Лоранд молча указывает на воз. Говорить он не в силах.
— Жена в гробу, — отвечает Деже за него.
XXXII. И вот мы состарились!
(Из дневника Деже)
Целых семнадцать лет минуло с тех пор, как Лоранд снова вернулся домой.
Какими мы с ним стали стариками!
Семнадцать лет уже сами по себе — время немалое, а такие тяжкие, как эти, и тем паче.
Не припомню даже, чтобы когда-нибудь люди седели так рано, как наши современники.
179
«Душа моя, душенька! Ты, слепая, потерянная! Тела гостья и спутница! Куда побредёшь? Продрогнувшая, бедненькая, голенькая! Не до шуток беспечных тебе теперь» — латинское стихотворение императора Адриана (117–138).
181
Подразумевается естествоиспытатель и философ Л. Бюхнер (1824–1899), который писал в своём известном сочинении «Сила и материя», что обитатели отдалённых планет, возможно, бестелесны и «свободны от гнёта материи».