Балкшу отправили в Сибирь. Сынов ея, разжаловав из гвардии, — в гарнизон в Гилян, рядовыми.
Неумолим явился Отец Отечества, оскорбленный в домашности своей. Из мести государыню Катерину и три недели спустя возил в санях на заснеженную голову Монса глядеть. «Таково развращение среди придворных!» — молвила ее самодержавие бестрепетно. А царь велел ту голову в спирты положить в назидание и хранить в Куншт-камере, где и преступной фрейлины Гаментовой, той, что своих новорожденных байстрюков душила и топила, как котят али щенят, голова хранится.
5
Тут все было серое: свинцовый залив, серая крепость, вечные сумерки тюрьмы. Взгляд человека выцветал от печали.
Их не сразу отправили на каторгу, лишь в декабре. Они еще в крепости валялись, больные: спина у Балакирева гнила от палок, и Егор сильно хворал. Допрашивали его сызнова, и он вспомнил про яхонт, даренный пред коронацией ея самодержавию Виллимом Ивановичем, дачу от господина Лёва Измайлова, в пятнадцать тысяч рублей яхонт. Честный камень, чистой воды, и затем вделан в императорскую корону ея величества. Но господин обер-инквизитор Ушаков напружился, пошел красными пятнами и рявкнул: «Довольно твоих сказок!» — и более Егора не призывали на допрос.
Сосланные от пустынных вод, камня и холода хворали и чахли, лес могильных крестов поднимался скорее, нежели шли работы в крепости.
Каторжный люд там бил-ломал камень, клейменый лоб, рваная ноздря. Кормили скудно, и от гороховой похлебки, рыбы и сухарей пучило брюхо.
От вылинявшего мира вокруг Егор заскучал. Снилось в серых холодных снах: он бежит по снегу от погони, падает и умирает или медленно тонет в свинцовых водах Балта, захлебываясь стылой водой.
С Балакиревым, мнилось, разошлись они навсегда, оба битые: ведь из-за длинного языка шута-балаболки все пострадали, а милостивец и вовсе погиб.
Однажды во сне Егору мелькнуло пунсовое крыло, как всплеск жаркого шелка, птичий голос горячо и скоро проговорил невнятное: «Чаю пить, чаю пить», и от радости он засмеялся и так и проснулся, как дитя растущее, с игравшей нежной улыбкой, пока не вспомнил, где он пребывает и что с ним случилось.
Но ободрился в сердце своем: ты же Егорий Победоносец по святому своему имени и в одоление врагов и напастей веруй твердо!
Вот уже в марте пришла каторжным от переменчивой Фортуны добрая весточка.
Помер злой Плотник, сколотивший им эшафот. Его «портомоя» на царстве. С любезным ей пирожником!
Радуйся, наше подполье![17]
Из Сибири и от каторжных работ сотнями возвращались ссыльные. Воротился опальный барон Шафирка, из выкрестов, лейб-медик Арман Лесток, иные славные птенцы гнезда Петрова. Помилование получили духовные особы и старое боярство, отрицавшиеся петровских новизн. И колодникам по монастырям сказано прощение.
«Ради поминовения блаженныя и вечно достойныя памяти его императорскаго величества и для своего многолетняго здравия государыня императрица Екатерина Алексеевна всемилостивейше повелеть изволила: Матрену Балкшу не ссылать в Сибирь, как было определено по делам вышняго суда, но вернуть с дороги и быть ей в Москве. Детей ея, Петра да Павла, вместо ссылки в гилянский гарнизон, определить в армию теми же чинами, в каких посылали их в Гилян.
Ивана Балакирева и Егора Столетова от каторжной работы освободить и вернуть в Санкт-Питерсбурх. Ивана Балакирева определить в лейб-гвардии Преображенский полк в солдаты, а Егор Столетов отпущен на волю, а у дел ея величества нигде не быть».
И не десять лет каторги, а всего-то четыре месяца, с розысками, длилась немилость Фортуны.
Егор возвращался в столицу в кибитке, за казенный счет, любезным попечением того же обер-генерала Тайной канцелярии Ушакова. С ним ехал шут Балакирев. Оба прощенных опальника молчали во всю дорогу до Питерсбурха.
Ах, бедные мои ручки, в каменоломне Рогервика избитые! Белизной и пухлой пышностью могли с дамскими равняться, крови не было на них — одни чернила.
Об императрице шла крамола в народе: «Не подобает ей, Катерине, на царстве быть: она не природная и не русская»; «Государь царицу нынешнюю взял не из большого шляхетства, а прежнюю царицу Бог знает куда девал!»
Врали, что Отец Отечества еще живой на одре болести в последнем припадке бился и страшным голосом завыл, услыхав, как на площади господа Гвардия кричат: «Виват императрице Катерине Алексеевне!»
Толковали, будто Петр Великий помер, отведав бонбошек с мышьяком из табакерки. Мыши Коту мышьяка дали!