Очи Плениры[19] небесны, лазоревы. Отчего так? Ведь ея самодержавие черноока; покойный Отец Отечества имел глаза темно-карие. Дочка Балкши Наталья, красотка фрейлина, в замужестве Лопухина, болтала вздор: «Оттого-де, что истинный отец Елисаветы был дядюшка Виллим Иванович, а его очи были голубые». (И за те бабьи вздоры поплатится в будущем клеветница языка урезанием, батогами и Сибирью.)
Французский лепет журчал, словно вода в славных каскадах Петергофских: ея высочество читала вслух стихи Ронсара и Дю Белле. С изяществом танцевала менуэт, обожала балы и маскарады и собиралась навеки отбыть в прекрасную Лютецию, замуж за наследного принца Лудовика.
А все те дворцы, парки и пирамидные фонтаны новой столицы образцом имели блистательный Версаль. И ея самодержавие хлопотала, чтобы устроить брак России с Францией: великое государственное дело! С былинной поры, от Анны Ярославны, королевы, таким союзом великие державы не сочетались. К французскому посланнику сговариваться ездил то всесильный временщик Меншиков, то зять, муж старшей дочери, Анны Петровны, герцог Голстейнский.
Сватовство не заладилось. Надменно и с лукавством отвечал французский посланник: «Не переменять же принцессе Елизавете веру, и наш принц Орлеанский обещался другой». Пренебрежение оказал мусью Кампредон русским варварам, притом знал, что принцесса Московитская рождена вне брака, солдатская дочь.
И цесаревна много плакала.
А тихий канцелярист втайне торжествовал.
Жалованье Егору Михайловичу положили самое малое, по чину его, но он бы служить цесаревне и задаром, рабски за великое счастье почитал.
Опять бумаги, чернила. Письма и вирши нежные.
Лизавета Петровна, младая и прекрасная, сама сочиняла вирши и песенки, без мысли, как малая птица весенняя. Пропоет стих, рассмеется и очарованного канцеляриста павлиньим расписным веером по носу хлоп! И убежит в сады-винограды на качели али в горелки с девками играть.
Славка садовая, зарянка, пеночка-весничка, звонкая певичка.
Любила, чтобы перед сном девки ей чесали пятки. Изошел бы он подле розовых тех пяток на поцелуи весь, каждый пальчик на ножке лобызая. Умер бы от счастья, как на розовом шипе — соловушка.
Белые ночи бессонные, зыбкие сию черную беду певцу амурных утех и тоски любовной наворожили. Так он стал госпожою страстен и царственную деву паче Венус обоготворил.
Оставил яблоки вкушать, угощался разве токмо в великий праздник Преображения Господня: цесаревна от запаха яблок страдала дурнотою. Была прихотлива: не переносила вида кладбищ и покойников, не ела рыбы и масла постного, оттого ей трудно приходилось в середу и пятницу и во все церковные посты. Любила гиацинты кудрявые и всякие роскошества.
Пленира же казалась то игрива, то презрительна: Столетов был наказанный плут, поротая шкура, отбылый секретарь любовника ея матушки — и рождал в ней некоторую ревнивую обиду. Память великого отца была унижена гнусной гишторией с семейством Монсов, а Егорка вовлечен был в те происки, лицо доверенное.
Зато умел складывать песенки — и был так явно, так нелепо пленен ею. Забавно терзать простака, петого дурака!
Второй возможный жених, граф Мориц Саксонский, раздумал жениться на русской цесаревне из-за политичных дел, польских интриг, притом присватавшись к ея кузине, вдовствующей курляндской герцогине: «сломал соломку», как переводила французское выражение сама Елисавета, мало опечаленная неудачей сего сватовства. (Впрочем, и от марьяжа с Анной Иоанновной блестящего щеголя, баловня дам и героя многих сражений отвели козни Меншикова и князя Долгорукова и его собственная ветреность.)
Третий суженый-ряженый, младший брат Голстейнского, князь-епископ Любека Карл-Август, совсем было променял Небесного Жениха на дочь российского императора, да после помолвки — экая горесть! — нареченный помер, заразившись черной оспой. Старинная немецкая поговорка оправдалась на бедном юноше, не избегнувшем ни любви, ни оспы.[20]
Покуда матушка императрица покоила младшенькую под крылышком, небоязно засидеться в девках.