Егор приблизился к птичнику.
— А кого уподобим Сизифу с трудами его прежалостными и напрасными? Едино разве тех каторжных дураков да воров, кои за провинности в Рогервик на галеры сосланы были: камнем ежедневно насыпают мол, а море моет насыпь, и наутро следа нет той работы, принимайся заново! — сказал Шубин и будто невзначай, оступившись, пребольно придавил ногу шуту.
Цесаревна звонко расхохоталась злой шутке любезного. Балакирев побагровел, Егор побелел.
— Зачем вы здесь? Мне службы вашей не надобно, — молвила она им, отвернулась, и день поблек.
Голубые глаза Егора потемнели.
Обожатель пресмешной, безнадежный дурень. Точи, точи, прекрасная дама без пощады, коготки о чужое сердце, когти певчую птаху.
Ея высочеству угодно меня со двора сбыть; что ж! тому и быть.
Скомкал паричок в руке, как шапку, уходя из Петергофского парка к пристани, к лодкам, засвистал посвистом Соловья-разбойника…
Волна укачала али на душе тошно? Все-таки прошелся напоследок Летним садом: Венус все той же сияла млечной белизною сквозь зеленые шатры лип. Служивый в зеленом преображенском камзоле, грудь красная, стоял на страже с фузеей и багинетом.[21]
«Не имею в сердце ни малой отрады».
Без ума, без счета дней шатавшись по Городу, Столетов обрел себя в фортине пьяным, напротив расселся Балакирев, тоже хмельнее вина.
— Ах, розан садовый… — жалкие лепетал слова неловкий язык под пьяный гомон и выкрики чужие. — Сонным мечтаньем явилась на погибель мою — вздумал: «гранодир», обманулся — то сама любовь… Venus Frigida[22], прелютая!
Балакирев с угрюмой рожей рассказывал о собственной свадьбе. Ради потехи ея самодержавия Анны Иоанновны он оженился на козе, опялив на полковом барабане, а Педрила-шут был наряжен амуром со стрелами. Государыня императрица, взявшись за бока, смеяться изволила и наделила козу приданым.
Утешалась монархиня шутами, говорливыми дурами и ручными птицами: попугаями, скворцами, чижами и кенарами. Какаду хохлатый ворковал перед зеркалом: «Попугаюшка, попугаюшка, куколка, куколка», длиннохвостый расписной ара требовал: «Кофе!», старый гвинейский попугай сиплым баском давно почившего Петра Великого звал умершую супругу Катрину, а ученый скворец в золотой клетке лаял псом, передразнивал лягушачье кваканье, кошачье мяуканье, свистал ямщиком и иной раз насвистывал приятную, нежную песенку — суеверная Анна Иоанновна считала ее доброй приметой, — а не то кричал: «Егорка дурак, дурак, что ты говоришь?»
— Токмо вашей братии, под шутовским колпаком, и житье при новом Дворе…
— Слыхал, Егор Михайлович? Объявился новый пиита, Тредиаковский, попович, и вельми учен, князя Куракина в Париже нахлебник… Из Лютеции прекрасной! Академия де сиянс его книжку выпустила в свет. «Езда в остров Любви», перевод с французского сочинения, всех восторгает. Твоих романцов при Дворе боле не поют.
— Тошно мне!..
— Слыхал про Шубина? В застенок взят. Дернут на виску, лицо красавчику изувечили щипцами калеными, и в Камчатку сослан! Пощедрее была бы ея высочество, поласковее с ближними людьми, а то ведь я и повыговорить могу сестрице государыниной! — не унимался шут.
И тут Столетов сквозь чад хмеля смекнул:
— Так ты донес на Алешку Шубина опять, хам Касимовский![23]Змей адов!
И бросился на шута. С хриплой бранью буяны катались в драке на заплеванном полу фортины, пока их не вышибли вон. Дворяне! Стыдитесь!..
Ночь не спал дома, все думал: да не чрез оного ли Балакирева причина ссылки Шубину учинилась и не за толь на Балакирева — и на него, безвинного, верного по смерть, — государыня цесаревна сердится?!
(Императрица Анна Иоанновна державным манием руки приблизила к Петровой столице не токмо Сибирь, но и дальнюю Камчатку. «Пошел соболей ловить», — говорилось о многих славных людях.)
В церкви у Троицы поутру сквозь дым кадильный со слезами жарко молился о здравии ея высочества Елисаветы Петровны. «Господи, спаси благочестивыя и услыши ны…»
…Свет северной ночи цедил в окна снятое молоко.
Егор Столетов чутким ухом ловил рулады: томления любви растревожили крохотную душу соловья.
Снова марал бумагу виршами.
Перечитал все — и остался доволен. «Искра Божия во мне!» Затем и не приметил, уставший, словно страдник на ниве, в горьком счастии сочинителя, как заснул. Последняя дремотная мысль: книжку славного Таллеманя, нарицаемую «Езда в остров Любви», непременно приобрести, придирчиво изучить и жестоко разбранить.
21
Багинет — штык в виде тесака, ножа или короткого копья, вставляющийся в ствол ружья — фузеи.
23
Петр Великий в шутку пожаловал Балакирева вакантным титулом хана Касимовского. Столетов обзывает его, дворянина, «хамом».