Выбрать главу

С промысла[38] плыл он с двумя сыновьями. Плыли и днем, и ночами— сбыть торопились товар, только приутомились и ночевать порешили.

— Эй, вороти-ка, ребята, — молвил старик, — вот к той поляне… вон туда, где кедр-то большой, — пригожее место!

Весла дружно и плотно зашлепали, а вокруг искры так и забегали, круги огневые так и запрыгали.

Грузно ударилась лодка о берег.

— Ну-т-ко с Божьею помощью!.. — прыгнул из лодки Пахом и… по колена увяз.

— Экая штука-то выпала! так ведь и знал; никогда из тайги без шутки не выпустит! Николи здесь болотины не было, а тут сразу и прилучилась… Ванюха, дай-ка посудину!

— Котору?

— Тьфу ты, ухо свиное! что те, догадку-то коршун что ль выклевал? С водкой, вестимо!

— А ты, старый филин, не лайся, а то вот дам по макушке, так вовсе в болото улезешь.

Добыл Ванюха бутылку, слюнку сглотнул, подумал и в собственный рот опрокинул, только забулькало.

— Ванька!! двести хорьков в нос твоей матери, что ты делаешь?! — неистово рявкнул Пахом и к лодке тянулся, но ноги крепко увязли.

— Ванька!!.. Петро, что ты смотришь, мерзлый налим! Отымай!

Длинный Петро лениво поднялся, в затылке царапнул и прицелился Ваньку за чуб изловить, — но тот не дурак: прыгнул на берег, на камень, уселся и тянет опять из бутылки.

— Бей его! дуй его душу свиную! — вопил Пахом и на берег рвался, а Петро уже возился с Иваном.

— Чур меня! ну, пошалил, да и будет! — лесного Пахом упрошал.

Встал на карачки; шлеп!.. шлеп!.. вылез, — весь в тине, ни рыла, ни уха не видно — и злобно вцепился в Ивана.

А Петро бутылку ко рту тем часом приставил и долго что-то на небо смотрел. Кончил. Смотрит: батько с Иваном дерутся. Батько ловко вцепился Ивану за уши и в брюхо коленом уперся, а тот мелкую дробь на боках у отца выбивает.

— Спятили оба, должно быть! — решил Петро я пошел разнимать. Вдруг… бац!.. кто-то целой осиной огрел его по лбу. Крякнул Петро, искры в глазах замелькали. Смотрит: осина стоит, как осина, а он ее лбом подпирает, словно козел у забора.

— Видно, батько толкнул! ах ты, старая выдра! только сзади толкаться умеешь! так вот тебе… вот тебе!..

Все в кучу смешались. Пахом бьет Ивана, Ванька Пахома, а длинный Петро по макушкам обоих.

Месяц смотрит на них и смеется, и звезды от смеха мигают, а за рекою в горах кто-то громко хохочет.

— Стой!! слышь! будет, чертов внук! чур нас! — опомнился старый Пахом. — Экая ночь-то сегодня лукавая!

— А что ты толкаешься сзаду?

— Будет! будет! Вишь, леший игрушку из нас себе сделал, чур нас! Слышите, как за. рекой-то хохочет? чур нас!..

— Ну-т-ко, ребятушки! нужно разбить становище. Нуте, дружнее: вы по дрова, а я буду груз выкладывать, да огонь разведу.

— Батько, я трушу! — Ванька промолвил и робко в тайгу оглянулся.

— Хе! курицын сын! — усмехнулся Пахом. — Видимо, нечего делать, — придется другую бутылку достать… только чур, поровну!

— Поровну! поровну! — живо Петро и Иван подхватили.

— Ну вот, держите по чашке, а мне уж, что будет в остатке.

— Врешь, батько! стой! или еще тумаков захотелось? Сказано, поровну, — что ж ты лукавишь?! — длинный Петро и Иван ухватились за батьку.

— Стой, чертов внук! Меня, видно, леший туманит, — чур нас!..

— Вишь, затуманило!..

Выпили. Нехотя в лес потащились Иван и Петро, а Пахом — разгружать свою лодку.

— Ну-т-ко, начнем!.. А это еще что за штука?!

Смотрит: рыба не рыба, бревно не бревно — длинное, черное что-то в воде завалилось в осоку.

— Гм… что-то неспроста! Опять, видно, шутка… Может быть, леший тут спать завалился — в тине-то мягко ему, лежебоку!.. чур нас!..

Не шевельнется.

— Слушай! уйди поздорову, а то вот как двину веслом по спине-то!..

Не дрогнет.

— Вишь, дрыхает, язви его, — видно, всю ночь куролесил! Стой же!!..

Шестик доставши, прицелился старый… раз!..

Плюх!.. словно из целой бадьи окатило водою Пахома.

— Тьфу! тьфу! клин те осиновый в заднюю часть!.. стой — захлебнусь!.. — откуда и ноги взялися, как бросился старый бежать.

Смотрит: а кто-то уж так-то ли ловко несется навстречу, только хрустит под ногами.

— Эге! нет, брат, шалишь, — не проведешь! Я те устрою гостинец.

Шмыгнул за кустик Пахом, нащупал дубинку покрепче, прицелился так, чтоб двинуть с размаху, и ждет.

Ближе, ближе; прямо на кустик несется… слышно, пыхтит… бац!!.

— Вот тебе, мерзкая рожа!.. запомни Пахома!!

— Ой! Светы мои! чур меня! Батько! Петро! — завопил повалившийся на землю леший.

— Что за оказия? Голос-то словно бы Ванькин! Или опять меня леший морочит! Слышь, Ванька, ты это, что ли?..

— Чур меня! чур меня! сгинь! провались!..

— Вишь ты, паршивый свиненок! что ты тут бегаешь?

— Батько! Никак, это ты?!..

— Я.

— Ой, батько родимый! как меня леший сейчас саданул по затылку — думал, что жив не останусь!

— Гм… а где же Петро?

— Ой, батько, не знаю, — мы с ним разошлись; я все валежник искал, да не мог ничего отыскать…

— Вишь ты — не стало по лесу валежни!

— Право, не видел, должно быть мне леший глаза отводил. Я все иду дальше, да дальше, только смотрю: в дебрю такую забрел, что ни шагу вперед! Лес — что стена, пни да колоды вокруг, а трава через голову смотрит. Вернулся назад — выхода как не бывало! Лес, да трава, да колоды; струсил, пустился бежать, а сам все про лешего думу имею… Глядь! а он уже тут: длинный такой, повесился вниз головой на сучке у сосны и так-то ли дюже ругается, — видимо, спать я ему помешал.

— А все-таки, где же Петро-то?

— Не знаю! Должно быть, далеко завел его леший.

— Надо покликать… Петро!! Петро!!

— Петро!! Петро!! — откликнулся кто-то из лесу.

— Петро… Петро… — послышалось за Енисеем.

— О — о!.. О — о!.. — раздалось в далеких горах.

— Тьфу! вишь, ухает сила нечистая! Ванька, бери дробовик, да пойдем, окрестившись, поищем.

Пошли. А в тайге тишина, как в могиле: ни листок, ни трава не шелохнется. Теметь сырая лежит под навесом столетних деревьев, а трава будто нарочно в плетень заплетается, словно как сеть по земле расстилается, словно змея между пней извивается, — вязнет и тонет нога.

— Батько! Смотри-ка, смотри-ка — вон леший-то!

— Где?

— Да вон, на сосне-то повис… вон, влево.

— Вижу, вижу! ага! погоди ж, богомерзкая тварь!

— Слышь, батько… Храпит!

— Спит, окаянный, с устатку! Уже погоди, разбужу, как всажу ему горсточку дроби в заднюю часть.

— Батько! а может быть, то человек?!

— Что ты, малый, опомнись! Разве способно уснуть человеку, повесившись вниз головою с сука, так только дрыхает леший да евонная дочка, летучая мышь.

Грянул и раскатился в тайге оглушительный выстрел.

Словно медведь, заревел пробудившийся леший, забрыкался, треснуло что-то, хрустнуло, — словно бы сук обломился, и леший исчез.

Ванька со страху присел за колоду, а старый Пахом хохотал.

— Ага! Мерзкая рожа! запомни Пахома!

— Слышь, батько… стонет… ой! батько родимый, — да это Петро… слышь, кличет тебя…

— Стой, Ванька, чурайся! леший глаза нам отводит! чур нас!

— Нет, батько, все стонет — пойдем поскорее.

— Стой, Ванька, стой! Он, може, не слышит, надо погромче… Чур нас, Пахома с Иваном!!

Пошли, смотрят: а длинный Петро лежит на траве, ухватившись руками за заднюю часть, в крючок весь загнулся и стонет.

— Петро! Али ты?

— Ой-ой… Ой-ой… батько!

— Ах, сила нечистая, тварь препоганая, чтобы твоему отцу подавиться гнилым огурцом! — ругался Пахом, — да тебя-то на дерево как занесло?

— Ой, так и жжет… я веток смолевых хотел наломать, да оборвался и за штанину повис на суку…

— Все лешего шутка! Поганое место, должно быть, у них тут был шабаш сегодня!.. Ну, поднимайся, Петро, да скорее в дорогу!

Петро приподнялся.

— Ой! не могу!

вернуться

38

С охоты (Здесь и далее прим. автора).