– Обойдусь, – сказала Ольга. – Спорить готова, у этой незадачливой капитанши не было ни Абрека, ни пистолета тульской работы…
– Раз на раз не приходится…
– Не каркай, старинушка, – сказала Ольга весело. – Qui dort jusqu’au soleil levant, vit en misère jusqu’au couchant.[4]
– Оно, конечно, – проворчал Данила, из гордости не прося разъяснений. – Вам с коня виднее…
Он убрал руку с седла и отступил, крутя головой. Ольга дала коню шенкеля, проехала шагом по липовой аллее, свернула направо и, оставив позади строения, подняла Абрека в размашистую рысь.
Прохладный ветер бил в лицо, и она понукала коня не из каприза, а с настоящим нетерпением, неслась полями и перелесками почти галопом, потому что луна начинала клониться к горизонту и следовало успеть. Второй раз, она отчего-то знала точно, ее не хватило бы на столь дерзкое предприятие.
Поляну, где они оставляли лошадей в прошлый раз, Ольга проехала не останавливаясь. Дурной беззаботности за ней никогда не водилось, и разговоры Данилы насчет разбойников она приняла всерьез. Абрека следовало оставить как можно ближе к мельнице – уж ее-то наверняка обходил десятой дорогой и Васька Бес, будь у него хоть три чертика в табакерке…
Она спрыгнула с седла, когда мельница уже показалась впереди и стали видны радужные искры над колесом. Старательно привязала поводья к подходящей ветке и тихонечко пошла к мельнице, стараясь ни о чем не думать, чтобы не поддаться малодушию и не повернуть назад.
Остановилась, чутко прислушиваясь. Все было в точности как прежде – тишина, ни огонька на мельнице. Размеренно шумело колесо, причудливыми сполохами вспыхивали крохотные радуги, на сей раз почему-то сине-алые, без малейшей примеси других цветов. От неширокой спокойной речки веяло сырой прохладой, посередине медленно проплыла коряга с четкими очертаниями. Поежившись от зябкой сырости, Ольга решительно шагнула вперед, встала так, что от глухо рокочущего колеса ее отделяла лишь полоска воды шириной аршина в три. На воде кипели брызги, лопались пузыри…
Ольга отшатнулась – показалось, что совсем рядом, в кипени пронизанных лунными отблесками брызг помаячила белоснежная узкая рука, похожая на человеческую, женскую. В русалок она не верила… почти. Порой о них рассказывали люди, которым следовало бы верить во всех других отношениях…
Сердясь на себя за минутные колебания, девушка подошла к самой воде, достала из рукава ленту, которую носила в волосах достаточно долго. Пошарив пальцами по воротнику, отыскала иголку, выдернула ее и, зачем-то зажмурившись, уколола палец. Передернувшись от мгновенной боли, тут же открыла глаза, выжала на ленту капельку крови, воткнула туда же иголку. Сунула палец в рот, пососала его, пока кровь не перестала выступать.
Глубоко вздохнув, решилась. Тщательно примерившись, бросила ленту под колесо и попала удачно – ленту тут же накрыла толстая обомшелая плица, утянула под воду. Пока что все шло гладко. Подняв глаза к луне, Ольга старательно принялась повторять услышанный от Дуняшки наговор:
– Чистой кровью и светлой сталью чествую тебя, вода текучая, жалую тебя лентой из косы, девичьей красы. Расступись, водя текучая, окажи милость, покажи, что будет и что стрясется с рабой божьей Ольгой, к добру ли то или к худу. Открой незримое, вода текучая, озари грядущее, месяц ясный…
Она замолчала, стоя на берегу в нешуточном напряжении мыслей и чувств, не сводя глаз с мельничного колеса, как ее научили.
Какое-то время ничего не происходило, потом на оси колеса засветилась яркая точка, и сияние стало распространяться в стороны, вширь, медленно и неотвратимо заливая все колесо, превратив его в круглое окошко, за которым оказалась зеленая равнина, где высокая трава металась тугими волнами, словно под порывами бури. Ольга застыла, чувствуя, как ее волосы, подхваченные тем же вихрем, растрепались с невероятной быстротой, вмиг развалилась прическа, лишившись ленточек и заколок, пряди золотистых волос хлестали по щекам, метались за плечами, порой закрывали лицо, мешая видеть…
Бушевавшая над странным полем буря унялась, как по волшебству, Ольга увидела, что там высоко стоит на небе ясное солнце, и неведомая равнина, поросшая непонятной травой с торчавшими кое-где высокими кустами, усыпанными гроздьями желтых цветов – ничего даже отдаленно похожего не нашлось бы во всей округе, – показалась вполне приятной, уютной даже…
Это впечатление рассеялось мгновенно. Почти молниеносно, как не случается в природе даже при самой оголтелой буре, небо заволокло черно-серой пеленой, словно вмиг задернули великанский занавес, прямо в лицо Ольге полетели бешено крутящиеся струи снега, и она ощутила на лице множество холодно-мокрых прикосновений: крупные снежинки стегали ее по щекам и тут же таяли, угодив в здешнее лето. Снежная пелена стала непроглядной, сквозь нее ломилось что-то высокое, черное и, кажется, живое, но рассмотреть его толком никак не удавалось еще и оттого, что снежный вихрь слепил, залеплял глаза.
Молнии сверкнули сквозь него короткими ветвистыми промельками, и все вновь изменилось столь же молниеносно: снежную бурю словно вымело чародейской метлой куда-то за пределы видимости, за круглую раму чудесного окошка, и на ее месте раскинулось необозримое водное пространство, зеленовато-голубое, сверкающее мириадами искорок, солнечными зайчиками, и Ольга смотрела на море – это было, конечно же, море, догадалась она тут же, хотя моря прежде не видела воочию никогда, если не считать Финского залива, – словно бы через переплетение снастей корабля. Ну да, вот и кусочек палубы виден, чистые, светло-желтые доски…