* * *
Даже краешек глаз меня ослепляет,
даже краешек платья ее мне дорог,
Даже краешек дальнего поля ее
на заре я увижу опять — и счастлив.
* * *
Вот и смерклось, и кончились в поле труды,
а домой не идет еще старый пахарь.
Ах, со смертью любимой его жены
тишина и печаль поселились в доме.
* * *
Хлещет дождь в прорехи соломенной кровли,
и пугливой ладонью жена молодая
Прикрывает начертанный на полу
день, когда возвратиться должен любимый.
* * *
За полями, в кустах, на краю Годавари
обезьяна, объевшись ботвой горчицы,
Скачет, кашляет громко: «кхо-кха! кхо-кха!» —
и по брюху гулко себя колотит.
* * *
О святой паломник, ступай спокойно,
здесь собаки злобной уже не встретишь:
Грозный лев с ней покончил — встретишься с ним
по пути, в том леске у реки Годавари.
* * *
Алый знак был с утра меж бровями соседки,
а под вечер на губы твои перебрался,
А потом с твоих губ — на мое бедро…
Ну и прытким же он оказался, проказник!
* * *
Ах, мой глупый! Чем утешать словами,
обними меня лучше, прижми покрепче!
На тебя уже больше не злюсь! И дразнить
я не гнев, а страсть твою собираюсь.
* * *
Как под солнцем осенним вода в озерах
горяча только сверху, внизу — прохладна,
Так и мудрое сердце в порыве гнева
горячо лишь снаружи, внутри — спокойно.
* * *
На рассвете отправился в путь любимый,
и какими тоскливыми и пустыми
Сразу стали и дом, и двор, и дорога,
и наш сельский храм, и сердце мое.
* * *
He забыть, как любимая, гневом пылая,
отступила, вскричала: «Не прикасайся!»
И прерывист был голос, и тщетно пыталась
удержать она слезы, когда уходила.
* * *
Глянь, счастливец беспечный, подружка наша —
как богиня, покинутая жрецом:
Ходит с той же гирляндой, давно увядшей,
что на празднике ты ей на шею надел.
* * *
Дни весны. В селенье полно парней.
Стар супруг. И старое есть вино.
Как мне верность блюсти, молодой, красивой?
Что же мне прикажете — умереть?
ИЗ «ТРЕТЬЕГО СТОСТРОФИЯ»
Ах, любимая тетушка! Грудь моя хочет
разорваться от счастья, любви, волненья!
Не могу вместить эти чувства в сердце —
разве в зеркальце мир уместиться может?
* * *
Столько не чувствовал я наслажденья
даже в огне нашей первой ночи,
Сколько на следующее утро —
при виде смущенья лотосоглазой.
* * *
Стайка птиц над зарослями вспорхнула,
и как будто «ах! ах!» вскричали их крылья:
Стыдно видеть, как чья-то жена молодая
в первый раз в кустах отдалась чужому.
* * *
Не напрасно, сынок, я тебе говорила,
что весной невозможного не бывает.
Почему же тебе не сдалась гордячка,
а как сладко цветы кураваки пахли!
* * *
Слышь, сынок! Когда от нее ты ушел,
птицей, запертой в клетку, она казалась:
Вдоль забора бежала и в каждую щель
вслед тебе, взволнованная, глядела.
* * *
— Почему жена так тебе верна,
а вот я грешна — встречаюсь с тобой?
— В целом мире нет красивой такой,
как ты, о лотос мой золотой!
* * *
Все у нас сгорело, а в сердце — радость,
потому что мы вместе пожар тушили.
Не забыть, как с водою кувшин у тебя
я беру — и встречаются наши руки!
* * *
Лишь потоки стремительной Годавари
да ненастная ночь нашей тайной встречи
Знают, как я была дерзка и бесстрашна,
знают, как он со мною тогда был счастлив.[8]
* * *
вернуться
8
В этом двустишии воспевается «абхисарика» — традиционный для старинной индийской лирики образ женщины, идущей на тайное свидание с любимым.