Ужель на землю хлынет ад
и рухнут с неба огнь и град
и — умертвят
твой зов?..
9
Нет!.. Ни орудий хищный рык,
ни брань, ни плач, ни злобный крик,
ни ядер жадный вой
От нас, о Мать, не заслонят
летящий из хрустальных врат
бессмертный голос твой!
И в тайниках, при ночниках,
презрев гонения и страх,
мы, бдители твои,
Сурово будем продолжать
за гимном светлый гимн слагать
добру, заре, любви…
И в день внезапной тишины,
прокляв безумный пир войны,
дух мщенья поборов,
Мильоны алчущих сердец
услышать смогут наконец
спасительный
твой зов.
Шагнет на свет наш давний труд:
в тот час братанья все поймут,
что возвещал
твой зов!
[1]
Из пракритских лирических двустиший
ХАЛА CATABAXAHA (I тысячелетие н. э.)
Из антологии «Семьсот строф»
ИЗ «ПЕРВОГО СТОСТРОФИЯ»
Из десятка мильонов напевных двустиший,
изукрашенных перлами вдохновенья,
Семь отобранных сотен в свое собранье
взял ценитель поэтов по имени Хала.
* * *
Прославляю этот обряд закатный —
блеск реки в ладонях могучего Шивы,
А в реке — лицом его Гаури гневной —
багровеет луна, словно жертвенный лотос.[2]
* * *
Сев на лотосовый широкий лист,
на воде чуть покачивается птица —
Будто яркая раковина лежит
на подносе из чистого изумруда.
* * *
Погляди-ка, подружка: цветущие гущи
ярких лотосов, так украшавших селенье,
Побледнели в дни стужи — стали похожи
на кунжутное поле после уборки.[3]
* * *
Путь любви, о подруга моя, причудлив,
словно вьющийся стебелек — извилист.
Так не плачь, не плачь, от меня отвернувшись,
опустив лицо — луну на закате.
* * *
От рассерженной матери удирая,
обезьянкой пугливой малыш взобрался
На отцовские плечи — и мать улыбнулась,
хоть еще прерывисто, гневно дышит.
* * *
Ты не злись, молодая хозяйка, что угли
в очаге так долго раздуть не можешь, —
Хочет даже огонь ароматом упиться
алых губ твоих — лепестков паталы.
* * *
Кто милей застенчивой, простодушной
молодой жены, впервые понесшей?
Ей подруги: «Что больше всего желаешь?» —
а она смущенно на мужа глянет.
* * *
О Луна-корона! Чаша с нектаром!
О священный знак меж бровями ночи!
Тронь лицо мое тем же перстом лучистым,
что сейчас и лицо любимого трогал.
* * *
Пусть любимый домой поскорей вернется,
и сердитой, обиженной притворюсь я,
Чтоб меня утешать, уговаривать начал, —
так ведь быть должно у жены счастливой?
* * *
Ты зачем притворился спящим, любимый,
а ведь сам, чуть щеки коснулась губами,
Запылал, задрожал! Дай-ка рядом лягу,
и не злись — опаздывать больше не буду.
* * *
Никогда не входи к молодому мужу,
не накрасив лица, не надев украшений:
Если страсть в глазах его не удержишь
удержаться и в сердце его не сможешь.
* * *
Не поверить на следующее утро,
что меня обучившая за ночь стольким
Ухищреньям любовным, сейчас так скромно,
так смиренно потупясь, мимо проходит.
вернуться
Лирические двустишия этого раздела взяты из комментированного издания антологии «Гаха-саттасаи» («Семьсот строф». Калькутта, 1971). Стихи расположены в соответствии с этим изданием. Составление антологии «Семьсот строф», а также вступительное двустишие к ней приписываются Хале Сатавахане, время жизни которого точно не установлено, остальные стихи — многочисленным пракритским поэтам II–X вв. Для данной книги подстрочные переводы с махараштри и научная редактура русских поэтических переводов выполнены И. Д. Серебряковым.
вернуться
Стихотворение связано с поверьем, согласно которому Ума (Парвати), супруга бога Шивы, названная здесь одним из своих эпитетов — Гаури (т. е. «Светлая»), ревнует своего мужа к Богине сумерек, которой Шива по вечерам приносит в качестве жертвенного подношения горсть воды.
вернуться
Возможный скрытый смысл — печальное признание, что с наступлением холодов должны прекратиться тайные встречи с любимым.