— Чего ж, Пишта Балог парень как парень, да только слишком молод для такого дела, — коротко отозвался он, словно и не заметил ехидного намека Юхаса.
— А может, и пасти-то будет некого. Может, дело, к тому идет, что скотина-то вся переведется, — заметил кто-то.
После этого замечания наступила длительная пауза — все невольно призадумались.
— У нас теперь целых три выгона, — сказал мирской старшина, — а поголовье скота все сокращается. И земли в хозяйстве с каждым годом становится меньше: подрастают сыновья и приходится их отделять.
Все молчали, стараясь понять, к чему клонит старшина. Слышалось сопение и кряхтенье. Может, духота разморила мужиков? Хозяин дома снова пустил по кругу бутыль с узким горлышком и, отпив глоток палинки, продолжал:
— Один выгон, пожалуй, надо бы вспахать…
Мысль об этом, несомненно, возникала не только у Хедеши, но высказать ее вслух никто из мужиков до сих пор не решался. В их сознании веками укоренялся неписаный закон: всякий клочок земли, раз уж он является общим достоянием, не подлежит разделу. Так было заведено еще в старину, со времен первобытнообщинного строя, когда людей связывала общность судьбы и жизненного уклада.
В темных сенях лица крестьян разглядеть было невозможно, однако по каким-то едва приметным признакам безошибочно угадывалось, что все, обомлев от боязливого изумления, уставились на Хедеши.
Бутыль с палинкой снова была пущена по кругу.
— Один-то выгон ведь не наш, а помещика, — произнес наконец кто-то.
— Не наш, верно. Но мы имеем право им пользоваться. Пока сами не откажемся, — пояснил Хедеши. — По уговору мы обязаны за это вспахать барские земли. Так-то.
— Что уговор? Поговорили — вот и уговор. Слова — это пустое. Одни выполняют свои обещания, а другие о них и не думают.
— Уговор можно скрепить бумагой. Заключим контракт. Любо-дорого.
— За что же тогда мы боролись в сорок восьмом? Зачем было нас раскрепощать? Чтоб сызнова барщину отрабатывать? Если мы по уговору должны барину землю пахать, то какой с этого уговора для нас прок? Стало быть, опять задарма работай мужик?
— Мы же пользуемся барской землей, значит, следует за это платить то ли отработкой, то ли деньгами. Земля-то нам нужна или не нужна?
— Земля-то нужна, да только Харангошская пустошь, как ты ни крути, ни верти, наша. Ее сперва незаконно у нас вытянули, а теперь, стало быть, снова-здорово расплачивайся за нее?
— Ведь и без того уже немало платим: заставили же нас выделить помещику тягло за выпас в течение двух-трех недель или нет?
— То совсем другое дело. Тогда волей-неволей пришлось согласиться.
— Думаю, на будущий год уже не придется никого уговаривать. Все само собой выйдет. А пока как-нибудь обойдемся. Землю приобретать нам не понадобится. Чейтейские хозяева как раз нынче уговорились всем миром болота осушить. У нас болот нет, осушать нечего. Старики в свое время уступили помещику пойменные луга на Тисе. Он наверняка их вспашет. Отменная пашня будет. Посеет пшеницу. Для чего же ему потребовалось наше тягло? Смекнуть нетрудно: не иначе как задумал распахать все угодья под одну пшеницу. В здешних местах выгодно не скотину разводить, а пшеницу сеять. Ежели с умом подойти, мы должны под пастбища лишь самую малость земли оставить, в обрез. Вот и выходит, что землицу приобретать нам вроде бы ни к чему… — И тут он не без умысла замолк, желая узнать, что же скажут остальные.
И спор разгорелся пуще прежнего, хотя, собственно, спорить было не о чем, поскольку желания их совпадали.
— С пойменными лугами барин нас тоже надул. Ловко объехал наших стариков на кривой кобыле. Надо вытребовать их назад судом. Да и Харангошскую пустошь не мешает.
— Что мы, сутяги? Мы хотим справедливости! — сердито выкрикнул усач Лайош Мешко, прозванный так в шутку потому, что у бедняги даже к сорока годам не отросли усы, хотя он пользовался услугами всех окрестных знахарей и до того усердно натирал мазью кожу над губой, что вместо усов под самым носом у него вскочили болячки. — Справедливость! Вот что главнее всего! Слыхал я, будто Кошут собирается вскорости домой воротиться. Кто-кто, а он уж всех по справедливости рассудит.
— Так-то оно так, только император его домой не пустит.
— Слыхать, вроде бы уже пускает.
— А я слыхал, — напирал Мешко, — кое-кто ездил в Сегед поразведать. Там уже люди Кошута появились, дома обходят. Переписывают всех, кто служил у него гонведом[23].
После долгого оцепенения и подавленности, которые охватили крестьянство при поражении венгерской революции, люди снова воспрянули духом. Теперь они связывали свои надежды с именем скитавшегося в изгнании Кошута, непоколебимо веря, что под его предводительством смогут осуществить свои чаяния. А было время, когда крестьянство с недоверием относилось к его делам. Нынче же с ним, изгнанником, стали связывать все самое светлое, что дала народу венгерская революция. Верили, что только Кошут, стойкий борец за свободу, может вызволить их из беды.
23
Гонведами назывались солдаты венгерской национальной армии в период революции 1848—1849 гг.