Стальной безжалостной ночью я ехал домой один. При людях в троллейбусе на обледеневшем стекле монеткой выводил – «Юля»3.
***
В больнице мне следовало быть к двум – заступать в ночное дежурство «вторым Вольфсоном». Ежеутренний подъем в пять тридцать отменялся. Мерзкий будильничный зуммер я вчера разгильдяйски взвел на восемь, – так, чтобы хватило времени на всё: на бестолковые послепостельные слоняния в ванную, на кухню, опять в ванную, и снова на кухню; на неторопливый завтрак без изысков, – по причинам сугубо материальным взять их мне было неоткуда, – и на несколько часов домашней работы. Для нее с вечера на письменный пыточный стол моей девятиметровой квадратной обшарпанной комнатенки был взгроможден сильно покоцаный портативный гэдеэровский пишмаш, купленный еще в студенчестве в комиссионке за двадцатку. Слева аккуратно положена стопка чистой бумаги – третьего непарадного сорта, шершавой, неровно обрезанной, с серыми прожилками. Чуть поодаль ждала своей очереди уже распушенная, но пока вполне годная попользованная листовая копирка.
Все восемь послеинститутских лет хирургия делилась со своим слугой лишь моральным удовлетворением. Денег священная корова моей богоугодной профессии надаивала постыдно мало. Чтобы сводить концы с концами, я занялся таким делом, в каком меня никто и никогда не смог бы заподозрить. Я делал переводы и рефераты медицинских журнальных статей. Восемь лет, без праздников и отпусков. Я просто превратился в робота-переводчика-референта и достиг в нелегком деле существенного мастерства – настолько, что казалось: работа идет вообще без моего сознательного участия, сама по себе.
Каждую неделю, по вторникам, поздними вечерами, я появлялся в здании ВИНИТИ на Балтийской у моей редакторши Серафимы Самойловны. Она была старой ушлой волчицей и происходила, наверное, из тех самых хранительниц стаи, одной из которых некогда были вскормлены Ромул и Рем. Теперь таких больше не делают. Всякий раз, видя ее, я содрогался, вспоминая, как она полировала меня поначалу, возвращая на доработку почти каждый несчастный опус по три-четыре раза. Тогда я чуть не плакал от досады. Но Серафима и в мыслях не имела издеваться надо мной. Просто она меня учила. Учеником я оказался толковым, и уже полгода спустя был щедро аттестован на первую референтскую категорию, получив максимальную ставку: от трех пятидесяти до – тут сердце замирало от блаженства – пяти рублей за реферат.
Серафима сидела в кабинете одна, в полнейшей темноте. Горела лишь яркая настольная лампа, выхватывавшая кругом света морщинистые руки в окружении громоздящихся ввысь пачек рукописей, вечно забитую окурками пепельницу и две, а то три хаотично оставленные кружки, наполненные недопитым остывшим крепким чаем.
– Как ты, Стёпа? – раз за разом спрашивала меня она.
– Вашими молитвами, дражайшая Серафима Самойловна! – всякий раз отвечал я.
Важно здесь было то, что ее действительно интересовало, как я и что со мной, а мой ответ действительно был не дешевой формулой вежливости, а рождался из самого моего сердца.
– Покури, Стёпа, – протягивала она мне початую пачку «Столичных» или «Явы». Я аккуратно доставал сигарету, брал со стола спичечный коробок, чиркал спичкой о тёрку.
– Хорошо работаешь, Стёпа, – улыбалась мне Серафима. – Местами виртуозно. Не дошел еще до момента халтурности.
– Спасибо, Серафима Самойловна, – отвечал я, – ваша школа.
Старуха улыбалась. В такие моменты она была красива. И всегда была искренна. Искренна и грустна. Просто она знала, что пройдет немного времени, ее не станет. И тогда не останется больше никого в ВИНИТИ, кто не дошел до «момента халтурности».
Я и сам понимал это. И всякий раз при встрече любовался ею, как художник любуется уходящей натурой. Как зритель из тщетных надеждами шестидесятых замирал когда-то в зале Малого, видя и слыша корифеев, – живущих ныне лишь в целлулоидных кадриках черно-белых лент, на осыпающихся окись-закисью железа архивных магнитных записях Дома радио, да внутри дряхлеющих тонких бумажных страниц Большой советской энциклопедии.
Сдавал готовую работу, получал из рук Серафимы пачку новых ксероксов. Прощался, целуя сухую старческую кожу рядом с безумным чистой воды бриллиантом. Уходил, боясь даже думать – а что если в следующий раз я ее здесь не увижу…
Среду, четверг и пятницу по вечерам, захватывая часто ненужные ночи, я лупил по клавишам пыточного агрегата, превращая готовые с прошлой недели черновики в печатную продукцию. Каждый реферат было положено сдать редактору в двух экземплярах, соблюдая типографские правила: подчеркнуть заголовки, отчеркнуть надстрочные и подстрочные знаки, в неявных местах выделить пробелы, цветом обозначить латиницу, математические и греческие шрифтовые символы.