— Понял свою ошибку, «Чэбену»? — улыбнулся Токто.
— Что будешь со мной делать?
— Братом младшим назову!
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Женщинам в большом доме всегда находилось много дел, они не могли присесть отдохнуть, посплетничать, даже Дярикте, которая испытывала нечеловеческие мучения оттого, что не поругалась с домочадцами или с соседками, приходилось, зажав зубами болтливый язык, мять задубелую лосиную кожу на зимнюю обувь охотникам, детям и женщинам. Майда была загружена работой вдвое больше остальных женщин, и это понятно — она хозяйка дома, на ее плечах держится все хозяйство. Майда привычна ко всякой работе. Пристегнув к поясу свою толстую длинную, почти до пят, косу, она прибирала дома и в амбаре, успевала обработать рыбьи кожи и накормить многочисленных собак. А в последние дни на нее легла обязанность ухаживать за свекровью. Старушка Дубека не подпускала к себе других женщин, кроме Майды. Она тяжело, исступленно кашляла, вся синела, на губах показывалась кровь. Майда подносила берестяную чумашку с золой, и старушка наклонялась над ней. Потом она пила маленькими глотками воду, успокаивалась.
— Грудь… грудь болит, — жаловалась она снохе, — что-то засело, крепко засело… пока оно не выйдет, мне не станет легче.
Майда давно знала, что старушка болеет долголетней неизлечимой болезнью эринку,[38] и она всегда старалась облегчить ее страдания задушевными словами, тщательно следила за очагом, чтобы не дымил он, и варила дома пищу только для людей, а для собак в любой мороз, ветер, дождь готовила на улице. Она соблюдала все законы, никогда не варила рыбу, которую запрещалось есть таким больным, не подавала и мяса зверей, которые ей не разрешалось есть, в таких случаях она готовила ей отдельную пищу. Дубека всегда и раньше с материнской нежностью относилась к старшей снохе, а после побега Идари, любимицы, она еще больше привязалась к Майде. Разрешала она ухаживать за собой и старшей дочери Агоаке, но та провинилась несколько дней назад: не спросив ни у кого, она сварила пойманную Улуской большую и жирную красноперку и лучшие куски подала матери. Старушка съела один кусочек, запила ушицей, и ей стало плохо. Она по мясу, костям и вываренной коже узнала красноперку.
— Она меня никогда не любила, — жаловалась старушка. — Теперь я обузой стала… решила убить, запрещенную рыбу дает… Я ведь хорошо себя чувствовала, крови стало меньше идти… она виновата. Ненавидит… зачем… скоро уйду…
Майда кивала головой, поила больную горячей водой, и та снова обрела покой. Дубека долго лежала с закрытыми глазами, и когда Майда, решив, что она уснула, поднималась, старушка открывала глаза и тихо просила:
— Сиди, нэку,[39] пусть они работают, женщин в доме много… Хоть бы наши вернулись… Отец наш сердитый человек, когда сердится, солнца яркого но видит. Убьет он дочь… сердцем чую, убьет…
Старушке становилось с каждым днем все хуже, Майда теперь почти не отходила от нее. В амбаре кончились запасы копченого мяса, крупы, муки, единственный мужчина Улуска мало добывал свежей рыбы, и женщины большого дома сидели впроголодь, отдавая все съестное больной и детям.
Утром старушка проснулась раньше уснувшей возле нее Майды.
— Чего это свет всю ночь жжете? — спросила она. — В доме, кажись, еще нет покойника. Может, глядя на наши окна, все родственники тоже жгут свет? Скажи им, я еще не умерла.
Старушка выглядела бодрее, и все женщины облегченно вздохнули. Утром сварили полынный суп из принесенного Гаодагой сазана, и больная впервые за последние дни с удовольствием поела. Потом Дубека усадила возле себя Майду.
— Нэку, слушай меня внимательно, — начала она, тяжело, со свистом дыша. — Люблю я всех своих детей, всех люблю… гляжу я на тебя и думаю, зачем мы с отцом торопились Полокто поженить, надо было сперва Пиапона на тебе женить… Нет, надо было Полокто на Дярикте женить… так лучше было бы… Ты родилась, чтобы женой Пиапона стать, а мы перепутали…
— Я и так счастлива.
— Муж твой, мой старший сын, к старости будет как отец, злой будет… Ладно, живите, как жили… Рожай побольше детей, догони меня, я родила пятнадцать… всеми живыми я довольна… — Старушка закашлялась и кашляла долго, тяжело, а отдышавшись, продолжала: — Агоака тоже ничего… Сыновья меня все кормили, поили и одевали, они свой долг передо мной сполна выплатили. Говорят, дети, даже сыновья, за всю жизнь не могут с матерью расплатиться… Сколько бы они ни кормили мать, но это будет меньше доли молока ее одной груди… кто знает, может, верно говорят… Но мои сыновья не должны мне… только каждому передай, пусть не трогают сестренку, она не виновата. Пусть убивают Поту, но сестренку чтобы не трогали…