Неизвестно, сколько бы еще стоял он в замешательстве, но тут перед ним появился Корнилий.
– Ну и чего ты застыл, – обратился он к Федьке, – тебе что Вельяминов сказал? Как все справишь, можешь к своим заехать – али не соскучился? Давай двигай да скажи дядьке своему, чтобы окрестным помещикам весть отослал, что государь-де гостит тут и завтра желает охоту устроить. Пусть приезжают все царя потешить. Внял ли?
– Понял, господине, все исполню, – поклонился ему парень и собрался идти прочь, но сотник снова остановил его:
– Погоди, ты подарки-то родным догадался привезти али как?
– Да я и не думал, что попаду к ним, – остановился в замешательстве сообразивший, что неладно получилось, Федька.
– Да, я-то думал, что ты только на сабле слаб, а ты и вовсе дурень получаешься. Ладно, что с тобой делать… держи вот. – И с этими словами сотник вынул из-за пазухи сверток и подал Федору. – Сколько, говоришь, у дяди дочек?
– Четверо…
– Значит, хватит.
– А что там?
– Платков там цветных полдюжины, вот каждой и подаришь, да про тетку не забудь, бестолковый. Еще и невесте один останется.
– Да нет у меня невесты… – вздохнул Федька.
– Я же и говорю: дурень! Да не благодари, отслужишь еще.
После недолгой скачки боярский сын с холопом были возле дома, который он привык считать родным. Дядька с теткой встретили его радостно, а девчонки и вовсе, увидев, какой он стал красивый в новом кафтане, с визгом повисли у него на шее. После чего парень поклонился опекунам так кстати полученными от сотника подарками. Тетушка растрогалась и даже всплакнула. Прежде вредная и языкастая, а теперь еще больше похорошевшая Ефросинья застеснялась и убежала к себе, а прочие сестры кинулись целовать Федьку еще раз. Дядюшке парень преподнес выменянную по случаю у одного татарина из их сотни разукрашенную серебром камчу[16], а маленькому Мишке, во все глаза уставившемуся на его пистолет, презентовал свинцовую пулю. Дядька Ефим был явно доволен подарком, но тут Федор некстати вспомнил рассказы сослуживцев-казаков, что плеть у них по обычаю подносят отцу невесты на сватовстве. Покрасневший до корней волос Федька совсем смешался и, чтобы унять волнение, стал говорить о приезде царя и о поручении, данном ему сотником Корнилием. Дядька встревожился и тут же велел холопам седлать коней и ехать по соседям, оповещать о царской забаве.
Все в соборе как один кричали: «Да здравствует наш царь Иван Жигимонтович на многие лета»! Но тут в всеобщую симфонию диссонансом влез одинокий выкрик: «Горе нам, царь-то не православный!»
Только что безмерно радовавшиеся люди сконфуженно застыли в неловком молчании. Вельяминов напряженно всматривался в них, будто желая найти глазами кричавшего. И теребил при этом пояс, забыв, что, как и все, пришел в храм без оружия.
Но тут вперед выступил Авраамий Палицын и стал громко зачитывать чин покаяния. Лица присутствующих посветлели, и все стали внимательно прислушиваться к моим ответам на вопросы келаря, вопрошавшего меня о грехах. Я, в общем, ему и не врал. Трагическая смерть Насти так на меня подействовала, что я стал вести почти монашеский образ жизни. Не стало в ней ни женщин, ни пирушек с друзьями. Военные действия вокруг Москвы прекратились, так что смертоубийством я тоже не занимался. Отец Авраамий же, отпустив мне грехи, громко запел: «Господи Боже истины, призри на раба Твоего…» – и все присутствующие подхватили молитву, будто всю жизнь были певчими. После этого присоединившийся к таинству митрополит вопрошал меня о неправых учениях и требовал отречения от них. Отрекшись, я прочитал Символ веры, и митрополит начал вопрошать о православной вере и требовал исповедовать ее и хранить. Потом было пение псалмов и чтение молитв, после чего последовала Великая ектения, и меня миропомазали.
Наконец надо было провозгласить мое имя, и Аврамий с Ионой почти одновременно спросили, как меня наречь по имени и отчеству. Вопрос был непростой: если имя вполне соответствовало ожиданиям моих новых подданных, то отчество, увы, нет. Времени на раздумья не было, и я спросил, кто был последним законным государем в Москве. Святые отцы, сами не раз приводившие народ к присяге самозванцам, замялись, но я спросил еще, кого нынче поминает православная церковь – и все присутствующие заулыбались, ибо в день сей поминали Федора Стратилата.