Зажав в зубах свежую лиану, один из пигмеев полез на ту сторону. Мост раскачивался, издавая угрожающий треск. Люди качались в воздухе, словно мошки в паутине, а внизу бурлила коричневыми водоворотами быстрая Лали. Речка тут намного уже, чем около Кимбуту, оттого и течение сильнее. От Нзиколи я узнал, что здесь водятся крокодилы.
После расчета с пигмеями я остался совсем без денег; как-никак целая деревня работала полдня. Двадцать человек получили по сто франков каждый. А мы за свою праздность при починке моста дорого поплатились, когда продолжили путь в Мбуту. Тропу перегородил бурелом, мы проваливались по колено в грязь и то и дело теряли дорогу в густой траве.
Я шел впереди, за мной неслышными шагами семенил Нзиколи. Вдруг сильный удар сзади по плечу отбросил меня в сторону. Я едва удержался на ногах. Неужели Нзиколи помешался? Или это он меня за мою белую кожу… Я быстро повернулся. Кинтагги и Нзиколи стояли будто окаменелые, но смотрели они не на меня, а на тропу. Нзиколи показал рукой:
— Мпиди.
Тут и я увидел змею. Свернувшись в пружину и подняв голову, готовая к атаке, она лежала в том месте, где тропа терялась в траве. Еще один шаг, и я наступил бы на нее. Змея была толстая и короткая, всего какой-нибудь метр. Черный узор на желто-зеленой коже делал ее почти неотличимой от тропы.
Мпиди — вялая и медлительная, зато одна из самых ядовитых змей Конго. Завидев человека, она не уползает, как другие змеи, а лежит неподвижно на месте. Наступишь — молниеносно укусит.
Пока мы лихорадочно искали, чем бы прикончить гадину, она скрылась в траве. У Кинтагги в мутете лежал длинный нож, но он не решился пустить его в ход, боясь промахнуться.
Было уже темно, когда мы пришли в Мбуту. Деревенские жители были заняты танцами, а в доме, где мы ночевали в прошлый раз, ползал по полу какой-то калека. Впрочем, вскоре прибежал владелец дома. Он был заметно навеселе и принял нас чрезвычайно сердечно. В Мбуту отмечали большой праздник и собралось немало народу из окрестных деревень.
Усадив меня на стул, хозяин поднес мне стакан кукурузной водки с сивушным запахом. При этом он непрерывно сыпал словами, которых я не понимал. Не беда, он явно сам же отвечал на свои вопросы. Водка была отвратительная, с затхлым привкусом, и больше всего на свете мне хотелось поскорее лечь спать. Ноги гудели от усталости, глаза слипались. К счастью, мне не пришлось пить до дна, потому что хозяин, не переставая говорить, исчез за дверью. Нзиколи принес горшок с вареным мясом; он обладал удивительной способностью перекладывать на других обязанности стряпухи.
После ужина я рухнул на кровать и, несмотря на дикий гомон и барабанную дробь, тотчас уснул. Прошел, должно быть, не один час, прежде чем я проснулся. В комнате было темно, кто-то забрал лампу, которую я оставил зажженной возле кровати. Я упрятал голову в спальный мешок и попытался уснуть опять — тщетно. Весь дом колыхался в ритме танца. В конце концов мне надоело ворочаться с боку на бок, я отыскал висевшие в ногах штаны и достал спички. В соседней комнате сидели Нзиколи я Кинтагги, лампа стояла на столе. Стекло треснуло. Они явно еще не ложились, всё беседовали за калебасой пальмового вина.
— Вы еще сидите?
— Да, нам не хочется спать.
— Еще бы! Слишком много музыки?
— Да.
— Пойдем, поглядим?
Мы отворили дверь, и навстречу нам хлынул танец, необузданный, оголенный. Всю площадь заполнили люди, и все танцевали, медленно кружа вокруг барабанщиков и других ударников. Вверх-вниз, вверх-вниз тряслись стручки-погремушки; неистовая дробь ударов без конца обрушивалась на лоснящуюся антилопью кожу барабанов. На длинном шесте в центре висел фонарь, источая ослепительно белый свет. Современная конструкция, поставляемая португальскими торговцами. Свет выхватывал из антрацитной тьмы ярко-зеленые ветки деревьев.
Мы стояли с краю, чувствуя, что этот танец только для посвященных. Во всяком случае, не для людей с такой неприлично белой кожей, как у меня. Почему я не черный, почему не могу отдаться танцу так же беззаветно, как они? Меня точила нелепая злость на врожденный порок, который лишал меня всего этого. Мимо, как одурманенные, проплывали женщины и мужчины, не по двое, а каждый порознь, и однако всех объединяло некое властное единство.
Вдруг музыка смолкла. Точно кто-то заткнул мне уши. Танец прекратился, и на несколько секунд все застыли, словно провалились в вакуум. Но вот опять глухо, как будто заблудившееся эхо, заговорил один барабан. И люди тоже заговорили.
Прямо передо мной остановился пьяный с мутными глазами. Должно быть, его взгляду представилось сразу двое белых, потому что он наклонил голову набок, зажмурил, кривясь, один глаз и попытался сфокусировать меня другим. Ему никак не удавалось определить, что же все-таки он видит. Белый?.. Но каким образом? Вдруг в мозгу у него что-то сработало. Он наконец разглядел меня.
— Белый! Что он тут делает?
Недобрый, резкий голос перекрыл гомон толпы, и хотя слова были произнесены на языке китеке[9], я их понял. Тотчас воцарилась мертвая тишина. Только барабан продолжал глухо рокотать.
Почему так тихо? Разве происходит что-нибудь недозволенное, не предназначенное для моих глаз? Все уставились на меня. Как будто впервые увидели, хотя многие отлично меня знали.
— Нзиколи! В чем дело?
Куда подевался Нзиколи? Я обернулся. Нету, кругом только кромешный мрак. Но ведь это вздор, я не имею ничего общего с белыми угнетателями и эксплуататорами. И меня никак не назовешь расистом.
Но я белый… Если бы я мог говорить на их языке. Хотя бы несколько слов.
А человек, который поднял тревогу, продолжал орать что-то, то и дело показывая на меня рукой. Остальные с сочувственным бормотанием медленно наступали все ближе. Что делать? Вконец растерянный, я достал из кармана пачку сигарет, подошел к своему антагонисту и предложил ему закурить. В первый миг он смешался, но тут же приготовился к новой атаке, пренебрегая сигаретами.
В это время появился Нзиколи. Никогда еще я ему так не радовался.
— Объясни…
Нзиколи стал передо мной и заговорил. Ростом он был не выше бабонго. Сначала голос его звучал тихо, он словно разговаривал сам с собой, окружающим надо было напрягаться, чтобы расслышать его. Но никто не перебивал, и я почувствовал, что еще не все потеряно. Не понимая языка, я все же догадался, что речь идет о наших совместных странствиях. Звучали знакомые названия: Кимбуту, Кроткий Нрав, Кимба. Нзиколи все более увлекался собственным рассказом, ему уже не хватало слов, он помогал себе руками.
Одна из женщин рассмеялась; не иначе, Нзиколи дошел до того, как я шлепнулся в грязь. А теперь рассказывает о своем пальце… Нзиколи сделал несколько шагов, ступая на пятку. На лицах слушателей было написано соболезнование.
Принесли стулья Нзиколи характеризовал меня:
— Это очень хороший друг, сын нашей страны. Не все белые одинаковые.
После его речи настроение изменилось. Пьяный буян, который кричал на меня, подошел и предложил мне малаву — пальмового вина. Зазвучала музыка, танец возобновился.
На следующий день мы продолжали путь до Сиессе, где стояла моя машина.
В деревне, где жил на окраине дурачок, нам рассказали страшную историю. Однажды ночью вся деревня проснулась оттого, что дурачок кричал и колотил в стены лачуги, в которой он был заперт. Люди решили, что у него припадок, и никто не пошел к нему. Долго были слышны его крики, потом они затихли. А утром, когда ему принесли еду, увидели, что он мертв, съеден бродячими муравьями. На полу, на стенах, на потолке — всюду кишели муравьи, а от человека остался почти один скелет.
Что я помнил о нем? Пустые, отсутствующие глаза, которые неотрывно провожали нас… Такие не скоро забудешь.
Машина стояла на месте под апельсиновым деревом, никто ее не тронул. Нзиколи снял травяные завязки с ручек. Вождь получил мою последнюю стофранковую бумажку за надежную охрану. Мотор заработал сразу, машина рванула с места, и еще до захода солнца мы были в Умвуни.