– Ты что же – из тюрьмы в свою академию угодил? – усмехнулся Бруно; Курт кивнул:
– Да. Мне повезло… или кое-кто там, наверху, решил, что я заслужил чего-то большего; как угодно. Именно в те дни в нашем городе проездом оказался человек, который предложил мне выбор между обучением и виселицей. Понятно, что я выбирал недолго.
– Виселицей? – уточнил Бруно. – За ограбление лавки в малолетстве?
– За ограбление лавки, – кивнул Курт. – За кражи. За грабительство на улицах. За четыре убийства.
Тот чуть отодвинулся, разглядывая его недоверчиво и с каким-то новым интересом.
– Четыре убийства? – переспросил Бруно с колебанием. – Сколько тебе было лет?
– Когда засы́пался – одиннадцать… Я ведь говорил: страшнее детей лишь животные. Ну, и взбешённые женщины, быть может.
– Но четыре убийства?
– Двое прохожих, которые не желали разлучаться со своим добром, один из моих сообщников, который не желал расставаться со своей долей… Он был младше меня на год и слабее. И один из тех, кому не пришлось по душе, что я есть на свете; по крайней мере, это произошло в честной драке. Он успел перед смертью выбить мне два зуба, – Курт невесело усмехнулся, – к счастью, молочных. И если о смерти каких-то мальчишек могли и запамятовать, то двое горожан…
– Так вот откуда уличные ухватки, – пробормотал Бруно, снова тронув кончик носа; он не ответил. – Тебе действительно крупно повезло.
– Да, академия в прямом смысле даровала мне жизнь. Поначалу я решил, что легко отделался, однако когда началась учеба, даже начал подумывать – а может статься, казнь-то была бы легче?
Бруно понимающе улыбнулся:
– Н-да…
– Плетей мне, конечно, всыпали – чтоб жизнь медом не казалась и не думал, что мне просто вот так все простилось. Посему первые два дня в академии я провел в лазарете – пластом.
Бродяга покосился на его ностальгическую улыбку, покривившись:
– Ты так легко об этом поминаешь?
– Ну, – пожал плечами Курт, – согласись, что получил я все же по заслугам. Тогда я, безусловно, так не полагал и бесновался от унижения и злости. Это уже после, спустя годы, post factum[44] такая мысль обнаружилась как-то сама собою. Самое диковинное для меня было в том, что, раз покарав, нам никогда более не поминали ни словом, ни намеком того, что привело всех нас в стены академии. Разумеется, нас в первые годы не столько учили, сколько ломали – ломали, надо признать, жестоко; однако другого языка я тогда попросту не понимал. Правым я мог считать только того, у кого есть сила. А у тех, кто выворачивал меня наизнанку в академии, она была.
– Так вы все там такие, что ль, были? Беспризорники?
– Большинство. Было несколько выходцев из семейств… как бы сказать… состоятельных. Те, кто тоже в своей жизни хватил через край. Перед их родителями также поставили выбор – передать детей на перевоспитание в академию или для возмездия властям. Но в академии не имело значения, кто ты и откуда; я имею в виду – для наставников. Различия меж нами они стерли: никто не имел ни поблажек, ни снисхождения или строгости более других, всякие передачи денег ли, пищи ли, одежды извне были запрещены. Единственное, что отличало тех, кто еще имел родню, которой была интересна их судьба, это свидания – два раза в полгода.
– И что же – все теперь как ты, инквизиторы?
– Нет, не совсем. Кто-то – как я, кто-то был назначен на более высокие должности, кто-то – на более низкие. Кто-то не обнаружил особенного таланта к дознавательской службе; ну, так ведь Конгрегации нужны всякие люди… Кое-кто академии не закончил вовсе.
Бруно покосился в его сторону с настороженным интересом и нерешительно уточнил:
– В каком смысле – не закончил?
– По-всякому. Кое-кого вновь передавали светскому суду – как, например, одного из моих сокурсников: однажды ночью он перерезал горло парню, с которым поссорился днем. Наш духовник проговорил с ним часа, наверное, два, после чего было принято решение о том, что академия снимает с него свою опеку. Или же те, кто по какой-либо причине был отчислен, переводился в монастырь, с которым академия состоит в давних отношениях.
– И надолго?
– Кто как.
– А девчонки у вас были?
Курт улыбнулся, тихо засмеявшись: