— Я начинаю большую картину, — сказал он мне, — «Христос и грешница». У меня к вам просьба. В свободное время вы немножко попозируйте мне, полчаса. Я с вас немного попишу. Мне нужно.
У Поленова в большой комнате-мастерской было особенно нарядно. Висели старые восточные материи, какие-то особенные кувшины, оружие, костюмы. Все это он привез с Востока. Это все было так непохоже на нашу бедность.
И когда я вернулся домой, контраст с моей комнатой в Сущеве был велик и резок. Я вспомнил Саврасова. Как эти люди были разны!..
Поленов был хорошо одет, по-европейски, а я… в наше Училище нельзя было прийти в крахмальной рубашке или повязать себе галстук. Это было нарушение каких-то особых традиций.
Когда Левитан надел белый галстук, Е. С. Сорокин сказал ему:
— Ты что, на свадьбу нарядился? Сними, а то попадет!..
Поленов в классе нам показывал фотографии художника Фортуни, испанца, — Фортуни был в то время в славе — и говорил нам:
— Вот Фортуни, отличный художник, пишет мозаикой, один за другим отдельно накладывая мазки, разные — по тону и цвету.
Действительно, Фортуни хорошо рисовал. Но почему-то я, смотря на фотографии его живописи, думал: «Какое внимание и ловкость, но не трогает меня, не увлекает». Я сказал это Поленову[134]. Тот удивился.
— Вы импрессионист? Вы знаете их?
— Нет, — ответил я. — Не знаю ни одного.
Поленов был потому в недоумении, что совершенно так же ему ответил и Левитан.
Тогда он стал говорить нам об импрессионистах.
Как-то Поленов пригласил меня к Савве Ивановичу Мамонтову.
За вечерним чаем, где были Васнецов, Поленов, Репин, я увидел впервые Мамонтова — особенного человека. Он был веселый, простой.
— Пойдемте в мастерскую, — предложил Савва Иванович. — Я вам покажу портрет одного испанского художника. Вот Илья Ефимыч видел и говорил, что испанцы молодцы в живописи: все пишут ярко, колоритно.
Смотрю, а в мастерской на мольберте стоит мой этюд — голова женщины в голубой шляпе на фоне листьев сада, освещенных солнцем. Этот этюд взял у меня раньше Поленов.
— Да, — сказал Репин, посмотрев мой этюд. — Испанец! Это видно. Смело, сочно пишет. Прекрасно. Но только это живопись для живописи. Испанец, правда, с темпераментом…[135].
Савва Иванович смеялся, смотря на меня, потом сказал:
— Но, послушай, а если это не испанец, а русский, тогда как?
— Как русский? Нет, это не русский…
— Вот он испанец! — сказал Савва Иванович, указывая на меня. — Чего вам еще? Тоже брюнет, чем не испанец?..
И Савва Иванович, обняв меня, захохотал.
Васнецов, подойдя, сказал:
— Разыграл нас Савва. Нет, это правда написали вы?
— Да, — говорю. — Это я.
— А вот, представь, — сказал Поленов. — Поставил я этот этюд на выставку Общества поощрения художеств, и все были против. Не приняли его[136].
При вступлении в Училище В. Д. Поленова, как я уже сказал, среди учеников и преподавателей появились какие-то особые настроения. Ученики из натурного класса Перова, Владимира Маковского, И. М. Прянишникова, Е. С. Сорокина, то есть «жанристы», не работали у Поленова — и нас, пейзажистов, было мало. Жанристы говорили, улыбаясь, что пейзаж — это вообще вздор, дерево пишут, можно ветку то туда, то сюда повернуть, куда хочешь, все сойдет. А вот глаз в голове человека нужно на место поставить. Это труднее.
А колорит — это неважно, и черным можно создать художественное произведение. Колорит — это для услаждений праздных глаз. Пейзаж сюжета не имеет. Всякий дурак может писать пейзаж. А жанра без идеи быть не может. Пейзаж — это так, тра-ля-ля. А жанр требует мысли.
Между учениками и преподавателями вышел раздор. К Поленову проявлялась враждебность, а кстати, и к нам: к Левитану, Головину, ко мне и другим пейзажистам. Чудесные картины Поленова — «Московский дворик», «Бабушкин сад», «Старая мельница», «Зима» — обходили молчанием на передвижных выставках. «Гвоздем» выставок был Репин — более понятный ученикам.
Ученики спорили, жанристы говорили: «важно, что писать», а мы отвечали — «нет, важно кáк написать»[137].
Но большинство было на стороне «что написать»: нужны картины «с оттенком гражданской скорби».
Если изображался священник на заданных эскизах, то обязательно толстый, а дьякон — пьяный. Дьякон сидит у окошка и пьет водку. Картина называлась «Не дело».
134
Мариано Фортуни (1838–1874) — испанский художник.
Произведения Фортуни восхищали многих русских художников — Чистякова, Репина, В. и Е. Поленовых, Врубеля, Головина и других. Вот, например, как отзывался о нем Поленов, посетивший в 1875 году в Париже посмертную выставку его работ: «…меня лично охватил и поглотил один художник, произведения которого составляют, по моему пониманию, самую высокую точку развития нашего искусства; он, как мне кажется, есть последнее слово художественности в живописи в настоящее время <…> Он соединяет со строжайшим, но не условно мертвым академическим, а жизненным рисунком, с неуловимо тонким реальным, хотя и личным, чувством цвета (его картины, если так можно выразиться, серебристо-перламутровые) самое правдивое сопоставление предметов, как оно в живой действительности только и бывает, и потому до поразительности новое и своеобразное» (
135
Такой же отзыв Репина воспроизводит Поленов в письме жене от 8 марта 1891 года: «Сегодня я обедал у Репина. Он только что вернулся с нашей выставки и ужасно хвалил ее. Особенно ему нравится Касаткин, по живописи — Костя Коровин. Он говорит, что чудесный прием, чисто испанец старинный, только строже надо рисовать и вообще учиться — талант огромный…» (
136
Речь идет о «Портрете хористки» (ГТГ). На обороте холста Коровин впоследствии написал: «В 1883 году в Харькове портрет хористки. Писано на балконе в общественном саду коммерческом. Репин сказал, когда ему этот этюд показывал Мамонтов, что он, Коровин, пишет и ищет что-то другое, но к чему это — это живопись для живописи только. Серов еще не писал в это время портретов. И живопись этого этюда находили непонятной??!! Так что Поленов просил меня убрать этот этюд с выставки, так как он не нравится ни художникам, ни членам — г. Мосолову и еще каким-то. Модель эта была женщина некрасивая, даже несколько уродливая» (Константин Коровин. С. 157). Упоминание Коровина о гравере-офортисте Н. С. Мосолове позволяет уточнить, что «Портрет хористки» был отвергнут не петербургским Обществом поощрения художеств, а Московским обществом любителей художеств, членом комитета которого был Мосолов.
137
Интересно отметить, что мать художника В. А. Серова Валентина Семеновна наблюдала тогда подобное в Петербурге в компании ее сына, Врубеля и В. Д. Дервиза: «…вырабатывались новые взгляды на живопись; грядущий „модернизм“ уже носился в воздухе; прогрессивные веяния еще не вылились в осязательную форму: молодые друзья-художники только чаяли будущее в художественном движении. Помнится, тут впервые был брошен смелый вызов „старикам“, то есть передвижникам: идейность, тенденциозность в живописи рьяно отрицались.
— Пусть будет красиво написано, а что написано, нам не интересно…
— Значит, и этот самовар, если будет красиво написан, имеет право называться художественным произведением?
— О, всеконечно, — дружно отстаивали художники свою точку зрения с преувеличенным подчеркиванием. Оно было вызвано азартным отстаиванием со стороны пожилых поклонников направления передвижников» (
Взгляды Коровина на изобразительное искусство не претерпели изменений и впоследствии. Вот некоторые его высказывания, сделанные для печати уже в зрелую пору: «…мне думается, что 70-е годы, которые были расцветом идейной живописи, когда задачей искусства было „что“, а не „как“, — отодвинули вопрос декоративной живописи театра на задний план» (