Что-либо круче Гиндзы в Токио придумать сложно. Звоню в лучший гиндзовский ресторан, заказываю места, говорю, что приедем минут через сорок. Перетаскиваем сумки к стоянке и от нечего делать играем в слова. Вскоре подруливает Джимми на казенном микроавтобусе.
Загружаемся. На приборной панели светится экранчик спутникового навигатора.
— Говори адрес, — командует Джимми.
Забиваем центр Гиндзы в компьютер, и над нужным местом на карте города зажигается крестовая мишень.
— Только не стреляй, — умоляю я.
— Yep, I’ve been warned, — кивает Джимми, трогая с места. — Don’t press the red button…
Выруливаем на хайвэй и разгоняемся под 130. Каждую минуту в динамиках звенит колокольчик и механический голос японской девушки эротически вскрикивает:
— Через пятьсот метров — направо, ага?
Ага, милая. Вот только Тарковский снимал эти магистрали-небоскребы[21] для «Соляриса» днем и в монохроме, а мы здесь — ночью и внутри. И скорость побольше будет. Как бы не промахнуться. Один неверный поворот — и разворачиваться придется на другом краю Хонсю…
— Следи за надписями, я не успеваю! — просит Джимми. Погружаюсь в мельтешащие за окном иероглифы. Народ сзади смолкает, придавленный скоростью. На минуту в машине повисает гнетущая тишина — лишь механическая девушка продолжает монотонно выкрикивать указания. Наконец нервы водителя не выдерживают:
— Guys, talk! — кричит Джимми, вцепившись в баранку. — Just make any sound, you know? I need to be sure we’re still alive!
И по двенадцатиместной «тойоте» на ста тридцати км/ч раскатывается хорошо поставленный хохот Гребенщикова.
Через полчаса влетаем на всем скаку в Гиндзу, паркуем машину и отправляемся по сябу-сябу.
Ресторан «Суэхиро» на Гиндзе — это, скажу вам, нечто особенное. Именно здесь подают знаменитую «мраморную» телятину с мясозаводов Кобэ. Телят этих выращивают до двух лет, постоянно массируя и потчуя пивным суслом. Два года райской жизни — и на стол к богатым гурманам. Такая вот бывает судьба. Пожить так, что ли, как-нибудь в следующей карме?
В результате получается нежнейшее мясо, которое почти не нуждается в термической обработке. Подцепляешь палочками листик сырой телятины, макаешь в суп, кипящий в кастрюле посередине стола, болтаешь его там три-четыре секунды, вынимаешь, макаешь в соус — и в рот. Жевать почти не нужно, тает само собой.
— Но главный секрет — когда болтаешь его в кастрюле, приговаривай волшебное слово «сябу-сябу», — рекомендует Ирина Сашечкам Васильевым. — Так гораздо вкуснее.
— А что само слово-то значит?
— Шалтай-болтай, — инстинктивно догадывается прожженный гурман Гребенщиков.
Прямо из воздуха появляется сомелье в костюме с бабочкой, уточняет, какое мясо мы выбрали, и рекомендует самое подходящее к нему красненькое в заведении.
Первый тост — за Джимми, который, увы, с нами выпить не может: впереди еще полчаса за рулем. Зато первый раз за всю поездку вижу нашего большого (под два метра) «американского братушку» расслабленным и довольным. Все, что им было спланировано, состоялось в лучшем виде.
После тоста за музыку я не выдерживаю и спрашиваю:
— Так все-таки, Боря… Кого, по-твоему, можно слушать сегодня в России без боли за потраченное время?
— Никого, — отвечает БГ, не задумываясь ни на секунду.
— Как? Вообще никого?
— Вообще, — пожимает он плечами.
— Ну вот как ты можешь так говорить об огромной стране? — качаю я головой. — Какой ты все-таки категоричный, я не знаю!
— Но ведь так оно и есть… — грустно вздыхает Боря.
Джимми Брайан — человек-пароход.
Утро в Нарите. У стойки регистрации на Москву какой-то японский студентик, пыхтя и волнуясь, долго не может захлопнуть здоровенный, под завязку набитый барахлом чемодан. Саша Васильев бросается ему на помощь и долго прыгает на чемодане коленками, пока мы со студентиком давим на защелки. Общими усилиями забороли минуты через три. Выходим из зоны регистрации — и вдруг прямо перед нами сгибается в поклоне седенький японский старичок.
— Спасибо вам за сына, — очень искренне благодарит он.
— Какого сына? — удивляюсь я.
— Вон того, с чемоданом. Да хранит вас Ками-сама. Счастливого пути…
Прощаемся. Боря обнимает меня и просит не теряться в пространстве.
— Никогда! — говорю я первое, что приходит в голову.
— Never say never… — мерзко хихикает в мозгу Матрица голосом Шона Коннери.
21
Композитор Эдуард Артемьев вспоминал о съемках «Соляриса» в Токио в 1971 г. так: «Помните проезд по туннелям в Токио? Там очень сложный звук был, и вообще этот эпизод казался мне одним из самых удачных… Я сделал, но чего-то не хватало, какой-то энергии. Андрей Арсеньевич говорит: «Надо чего-то тяжелого в ощущении». И знаете, что мы закатили? Проезд танков! Конечно, очень глубоко, так, что их не узнать — но это то, что дает ощущение тяжести».