К вечеру Сухаревка затихала. Народец торговый закрывал лавки, навешивал замки для пущей важности и растекался по местным кабакам, что хоронились в подвалах да потаенных местах, известных только своим, чтобы спустить да пропить проданное или награбленное. Рынок пустел, оставляя чернеющие скелеты торговых мест, отчего площадь казалась зачарованным лесом с ведьмами и лешими. Только сказочной нечисти было далеко до тех, кто озоровал во тьме. К ночи тут становилось куда страшнее, чем днем. Закон воровской, закон неписаный, но которого всяк держался при свете дня, отступал ночью. В темноте не было на Сухаревке закона. Никакого. Наступало безраздельное беззаконие. С ранними сумерками даже лихие головушки убирались отсюда кто куда. Что творилось на проулках меж торговых рядов ночами, даже свои не знали, не то что полиция. С поздних часов полиция сюда не совалась. Что удивительно, бесстрашный обер-полицмейстер объезжал Сухаревку стороной.
Темнота готовилась поглотить своим чревом рынок. Фонарей тут никогда не бывало. Дама в вуали торопливым шагом прошла сквозь ряды к домишку, сколоченному из досок. Ей достались редкие взгляды: торговцы, запоздало убиравшие товар, дивились, кто же такая – невиданной храбрости. Остеречь неразумную барышню желающих не нашлось. Да она и не ждала ничьих советов. Уверенно постучала туда, где полагалось быть окну, и подняла вуаль. Дверь скрипнула и выпустила облако пара – внутри было жарко натоплено. Куня стоял в одной рубахе, тулуп кое-как накинут на плечи.
– Мать честная, – сказал он, присвистнув. – Куда ж ты лезешь? Или совсем разума лишилась?
– Нужда заставила, – ответила Агата, не оборачиваясь на долетевший крик. Не повезло кому-то, бывает.
Куня выразительно сплюнул.
– Ради перстенька, что ль, головой рискуешь? Из-за копеек? Так я ведь больше не дам, не пожалею.
– Тут другой оборот выходит. Мне понт пустили[5].
– Тебе?! – Куня поймал тулуп, съехавший от удивления, не иначе.
– Затем и пришла.
– Что взяли?
– Мой товар, рыжье и сверкальцы[6].
– И много? – только и спросил Куня и сразу исправился: – Что это я сморозил? За колечком не пришла бы.
– Пришла потому, что уговор держу. Так ведь?
Куня молча кивнул.
– А добрый человек моего купчика перехватил и вычистил, – сказала Агата. – И порешил. Обида у меня большая, Куня. Справедливости хочу.
Разговор становился слишком серьезным. Куня запахнулся в тулуп, будто тулуп защитит от неприятности.
– Когда?
– Вчера к ночи. В «Славянском базаре».
– Не наши. Туда дорожка не протоптана.
– Слишком жирный кусок взяли. Мой кусок.
– Не было такого. Я бы знал.
– Конечно, знал бы. Как же иначе?
– Постой, – Куня насторожился. – Ты это о чем?
– О том, что мое к тебе приплыло, к кому же еще.
Прямое оскорбление Куня спустил, благо свидетелей не было, никто не слышал. Хотя кто его знает, где чужие уши торчат.
– Чего хочешь? – спросил он.
Перед громадным мужиком Агата стояла, как ягненок перед волком. Но ягненок был слишком дерзкий.
– Свое возьми, а мое верни, – сказала она. – По справедливости. По уговору.
Притоптав каблуком снег, и без того мерзлый, Куня откинул отворот тулупа и упер руку в бок.
– Понимаешь, что сказала? – тихо проговорил он.
– Понимаю, что свое вернуть хочу.
– Ты меня, вора, во лжи обвиняешь?!
– Верни мое, а дальше как хочешь. Еще и человека порешили, на мою репутацию тень бросили.
Повисла тишина.
– Вот что, краля, тебе скажу, – начал Куня. – Ты к миру нашему воровскому не приписана, касательства не имеешь. Так, ошивалась с боку припеку. Терпел тебя, потому как наглая, смазливая, но умная. Только ума твоего бабьего не хватило понять: вот так пальцем поведу – от тебя следа не останется. Ты на кого посмела рот открывать? Прихлопнуть бы тебя как муху. Но так и быть: прощу на первый и последний раз. Как бабу прощу. Хотя надо бы проучить, чтоб язык за зубами держала. Да перед великим праздником не хочу лишний грех на душу брать, и так хватает. Так что мой тебе сказ: дуй отсюда и не оглядывайся. Больше не приходи. Знать тебя не хочу. Нет у нас больше с тобой уговоров. Поперек нам ходить не смей. Катись из Москвы куда глаза глядят. Нет для тебя в Москве больше дел. Ослушаешься – не прощу. Повторять не буду, сама соображай. Прощай, краля… Беги, может, уцелеешь…
Опустив вуаль, Агата медленно повернулась и неторопливо пошла прочь. Дорога до спасительной улицы была неблизкой. У торгового лотка метнулись чьи-то тени, словно окружая добычу. Куня высоко поднял руку с огромным сжатым кулаком. Тени присмирели.