— Да-а… — согласилась я. — Этого ей сам Господь Бог не объяснит. Она начнет вопить — почему я домой не позвонила?! А какое там домой? Я и опомнилась-то в третьем часу!
— Пили? — как мне показалось, с завистью спросила Светка.
— Ага, коньяк. Слушай, Светильда, а ты не могла бы ей позвонить? Сказать, что я нашлась, а? А то она будет искать меня в цирке — и ты ж понимаешь…
— Я позвоню и скажу, что ты в ужасе от содеянного! — пообещала Светка. — И сразу же положу трубку, а то и мне достанется.
— Давай, я потом тебе перезвоню.
Я стала набирать подряд все телефоны телестудии, но без всякого результата. Черт их знает, может, они, как мы, работают только по вечерам. Тоже, видимо, артисты… и я вспомнила Кремона.
Естественно, я сорвалась с места и понеслась разыскивать Гаврилова. И я нашла его возле форганга, где доска объявлений. Он там разговаривал с Кремовским. Кремовский только что кончил репетировать и еще был в тренировочном костюме. А говорили они про гавриловскую пятку.
— Ты допрыгаешься, — сказал Кремовский, качая головой. Сейчас он не был похож на Макарова, еще и потому, что Макаров тонкий и стройный, а у этого под тренировочными штанами обозначился живот. На манеже-то он так одевается, что живота не видно, а на репетиции сойдет и с животом.
— Уже допрыгался, — ответил Гаврилов. — Когда я соскакиваю в манеж, поверишь ли, в бедре отдает, как будто гвоздь загнали.
— А какого черта ты в манеже соскакиваешь? — резонно поинтересовался Кремов-ский. — Я бы на твоем месте оставшиеся представления «почту» не ездил, а работал только «свободу». И барьеры брал бы как нормальный человек, сидя. Ты же навернешься к чертовой бабушке.
— Плохо, что когда я в растяжке, ахилл чувствуется, — пожаловался Гаврилов и для выразительности еще потрогал ногу над пяткой, там, где ахиллово сухожилие.
— Отработай ты эти раза просто в седле, тогда и с такой высоты прыгать не придется, — советовал Кремовский.
— Нет, без «почты» это не номер, а так… видимость, — возразил Гаврилов. — Ну, подумай, кто у нас теперь ездит «почту», да еще без цигли?[4] Наверно, только я один такой дурак. А «свободу» выводят все, кому не лень.
То, что он ездит сразу на двух лошадях, и называется «почта». А когда лошади сами танцуют в манеже, это «свобода». И Гаврилов прав — «свободу» я только в нашем цирке уже дважды видела, и еще по телевизору, а «почту» — впервые.
— Вот циглю, кстати, ты мог бы пристегнуть, — заметил Кремовский. — Если что — ведь повиснешь на поводьях и грохнешься. А цигля — это надежно.
— Это позор на мою седую голову.
Насчет седой головы он соврал — этим и не пахло. Пока.
— Хотя бы перед барьерами, — настаивал Кремовский. — А ну как не вовремя пятку прихватит? Грохнешься под копыта — тут тебе и череп проломят. Ты же с первой пары рухнешь аккурат под вторую, и сразу по тебе пройдется третья. Ну, пристегни ты эту циглю! Так, для гарантии! Потом незаметно возьмешь ее. Никто не заметит, что между поводьев затесалась цигля! Свои — и то не заметят!
Цигля — это ремень такой, он пристегивается к седлу. За него держатся джигиты, когда едут стоя, а Гаврилову это действительно ни к чему. Но Кремовский прав — у него теперь пятка с сюрпризами, не надо рисковать…
Они продолжали спорить, и я отошла в сторонку, не упуская их из вида. Я искала Любаню — и нашла ее. Она появилась передо мной неожиданно красивая. Во-первых, она не успела переодеться в свою фуфайку образца тысяча девятьсот четырнадцатого года, а во-вторых, стоит женщине надеть что-нибудь новенькое, пусть даже заколку для волос, как она от радости и гордости хорошеет.
На Любане была очень милая полосатая кофточка.
Раньше я этой кофточки не видела и, конечно, заинтересовалась.
— Дашь примерить? — спросила я.
— Конечно, что за вопрос. Сейчас переоденусь, а ты мерь.
Любанины вещи мне обычно впору, хотя фигуры у нас разные. У нее грудная клетка узкая, а сама грудь — наверно, седьмого размера, а у меня грудь пока не очень, а грудная клетка, наверно, широкая — потому что на ней тоже слой жира. В общем, итог и у нее, и у меня одинаковый.
— Откуда такая прелесть? — спросила я в шорной, где мы, пихаясь, переодевались.
— Купила.
— У тебя же денег не было! Еще вчера! — удивилась я.
— Ну, чтобы у меня совсем-совсем денег не было, такого со мной не бывает. Разжилась…
— Отдавать же придется!
— Не придется.
Я выскочила из шорной и побежала к форгангу, у нас там стоит большое зеркало для артистов. Мне было интересно, стройнят меня такие полосы или не стройнят. Гаврилов с Кремовским уже толковали про чью-то зарубежную поездку. Цирковые о чем ни заговорят — все сведут на заграничные гастроли, кто поехал, у кого сорвалось и кто чего оттуда привез.
Кремовский с интересом посмотрел, как я кручусь перед зеркалом. Я встретила его взгляд и вдруг подумала — любопытно, а где это Любаня вдруг разжилась деньгами? Причем такими, которые не придется отдавать? То, что в цирке все перехватывают друг у дружки то десятку, то сотню, это уже закон природы. Но ведь отдают, и более того — тот, кто влип в долги, нудит всем встречным и поперечным, что вот он получит в аванс столько-то, а из них отдавать вдвое больше, и жить ему, бедняге, вовсе не на что. И все про всех в итоге знают — кто кому должен и до какого числа брал.
Конечно, Кремон спьяну порол чушь. Кремовские не могли заплатить Любане, чтобы она взяла на себя кражу. Это уж совсем нелепо и неправдоподобно. Любаня же не прибабахнутая, чтобы за какие-то рубли вешать на себя уголовщину с риском вообще подсесть на несколько лет! Но она не сказала мне, откуда деньги, — значит, ей ни к чему, чтобы я об этом знала. Будь это долг — она бы последовала традиции и назвала заимодавца, да еще с восторгом по поводу его милосердия… стоп… Да ведь в эти последние дни, когда все сидят уже на чемоданах, никто никому ничего одалживать не станет, наоборот — все срочно возвращают долги, потому что разъезжаются в разные стороны. Мухаммедовы едут в Минск, Костанди — в Иваново, Буйковы — в Куйбышев. Кремовские и еще несколько номеров едут в Калинин… а Гаврилов?.. В пьяном трепе Кремона есть только одно рациональное зерно — Любаня знает что-то этакое, чего не должен знать никто, по крайней мере пока, и вот за это ей действительно могли дать деньги. И это могла сделать старая ведьма Кремовская! Вот… картина понемногу начинает складываться… ох, черт бы их всех побрал…
Я побрела назад, в шорную, снимать кофточку и возвращать ее Любане. Гаврилов поймал меня за руку.
— Опять ты тут носишься! — строго сказал он. — Марш к себе в приемную! И чтоб я тебя больше не видел на конюшне!
Я поняла, что это он меня посылает звонить на телестудию.
В шорной Любани не было. Я нашла ее возле открытого контейнера, где она воспитывала ревущую Лаську.
— Сто раз тебе говорила — не лазь по контейнерам, не путайся под ногами, не шныряй под лошадьми! — орала Любаня. — Ты не ребенок, ты наказание! Сто раз говорила! Тебя что, выпороть надо, чтобы ты наконец поняла?!
Увидев меня, Ласька немедленно обняла меня за ногу и заревела еще громче.
— Из контейнера ее выудила, — пожаловалась Любаня. — Сколько можно? Ну, скажи ты мне на милость, что ты забыла в этом растаком контейнере? Все твои игрушки в шорной!
— Может, и в тот раз Ласька шарила в контейнере? — спросила я. — Может быть такое?
— Не может! — решительно ответила Любаня. — Она ведь только кастрюлей интересуется, а тогда все перешерстили… Юлька!.. Опять! Опять кто-то контейнер обыскивал!
— Ты что-то путаешь, — неуверенно сказала я. — Все же аккуратно сложено..
— Я не так складываю! Во второй раз, Юлька! Они что, рехнулись все? Милиция эта придурковатая не унимается, какой-то сукин сын в контейнере хозяйничает… Может, я действительно эти бриллианты попятила, а? Во сне? Может, я лунатик?
4