Я поняла, что у нее действительно есть ключ от квартиры, и на меня накатили противоречивые чувства: с одной стороны, это было великолепно, а с другой — значит, у них с Макаровым все очень серьезно… И теперь хоть ясно, почему его за полгода трижды показывали по телевизору.
Пока я маялась противоречиями, Гаврилов договаривался насчет встречи. И оказалось, что это возможно только в воскресенье, потому что мы чудом застали Ирину у телефона — ее ждет машина, и она со съемочной группой через десять минут выезжает в какой-то колхоз на два дня. Гаврилов пробовал клянчить, но бесполезно. На том они и расстались.
— В шесть часов возле макаровского дома, — сказал мне Гаврилов. — Запомнила?
— Запомнила… — и тут я поняла, что ни за что на свете не останусь наедине с этой Ириной. Лучше пусть корзинка так и лежит на подоконнике. — И вы тоже успеете. Как раз между представлениями.
— Переодеваться и разгримировываться? — недовольно спросил он. — Еще чего выдумала.
Для этой процедуры вполне хватит одного человека. Можно подумать, он гримируется! Так — сунет палец в красный грим и пошлепает по щекам. Макаров утверждает, что этот актерский грим по девяносто копеек делают на собачьем сале. У меня тоже есть такая коробка, только я им не пользуюсь, мою рожу румянить незачем. А как пользуются остальными цветами, я просто не знаю.
— Нет, — убежденно сказала я. — Не пойду одна.
— Пойдешь.
— Нет.
— А ну-ка, говори прямо, — сходу врубил он, — чего вы там не поделили с этой Ириной Логвиновой?
Я онемела. Это было прямое попадание. И молчала, пока он не понял, что другого ответа на этот вопрос не будет.
— Значит, боишься одна? — спросил Гаврилов.
— Нет… Просто не пойду.
— Дура девка, — беззлобно сказал он. — Ну, возьми с собой кого-нибудь из подружек. Тех, с кем ты там была.
Этого только недоставало!
— Нет. Пойдемте вместе, а? Я не могу взять их с собой.
— Чего-то ты финтишь, — заметил Гаврилов, — следы какие-то заметаешь… племянница! В шесть? До семи справимся?
— Справимся! — завопила я. — Это же на подоконнике! Возьмем и уйдем!
— А если этой штуки нет на подоконнике? — вдруг спросил он. — А если ваш Макаров нашел ее и сунул куда-нибудь от греха подальше? Что мы тогда будем делать?
Я развела руками. О такой возможности я не подумала.
— С тобой все ясно… — буркнул он. — Ты всегда впутываешься во всякие дурацкие истории или это — первая?
— Первая, — честно призналась я. — И хотелось бы, чтобы последняя. Она мне уже надоела.
— И мне хотелось бы.
Я его понимала. Чем бы ни кончилось милицейское расследование, обнаружится, что вещички взял кто-то из программы. Имя, звание — это уже неважно. Важно, что до воровства унизился артист. Раз уж на то пошло, то и дядя Вахтанг — бывший артист. То есть для Гаврилова — человек его круга, более того — его касты. Это безумно неприятно. Неприятно выяснить, что человек, рядом с которым живешь в цирковой гостинице, да еще вместе переезжаешь из города в город, — вор, ворюга. Даже если знаешь, что вряд ли с ним когда-нибудь вместе будешь работать, то… И тут я вспомнила Кремона.
— Я сегодня Кремона видела! — выпалила я ни к селу ни к городу. — Он с нашей Рубцовой кофе пил в стояке напротив!
— Врешь! — оживился Гаврилов.
— Ей-богу, не вру! Я его по снимку узнала! И еще слышала, о чем они говорили! Он репетирует уникальный номер — джаз на моноцикле! У него уже костюмы заказаны, и музыка, он хочет через наш цирк заказать реквизит.
— Ясно… — пробормотал Гаврилов.
— И если все это так, то ему срочно нужны деньги, и вы были правы, когда говорили, что он имеет к краже прямое отношение…
— В том-то и дело! — воскликнул Гаврилов. — Ты же сама говоришь — если все это так. Он этот джаз на пьедестале в виде шляпы уже десять лет готовит. И костюмы десять лет назад уже были заказаны, и музыка… Всей этой истории — аккурат десять лет. Он артист разговорного жанра, понимаешь?
— Вот оно что… — я даже скисла. — Вообще-то мне сразу не понравилось, что он с утра поддатый…
— Это для него нормальное явление, — объяснил Гаврилов, — по крайней мере, когда он в простое. Деньги ему действительно нужны, но не на номер. Про больную жену он никому рассказывать не станет. Такой он заковыристый человек. Разве что дяде Вахтангу. Выпьют бутылку водяры на двоих и начнут вспоминать прошлое и жаловаться на болячки. Они тогда вечером, наверно, тоже были под градусом. Чтобы Сашка Кремон встретился с дядей Вахтангом и не поддал — такого быть не может.
— Наверное, — согласилась я. — Он очень уж дико махал руками.
— А к Рубцовой приставал с байками, чтобы перехватить двадцатку, — продолжал Гаврилов. — Это в его духе. Ну и куда же он потом девался?
— А он в бухгалтерии сидит, ждет, пока уйдут Кремовские.
— У него что, дела в цирке?
— Откуда я знаю? Он только не хочет встречаться с Кремовскими.
— Знаешь, это все как-то связано между собой, — задумчиво сказал Гаврилов. — То, что он не хочет больше видеть Кремовских, и то, что Кремовская скрывает возвращение побрякушек.
— Очень может быть, — дипломатично ответила я. Все-таки по части логики у Гаврилова было слабовато. Он скорее практик, чем теоретик. Вот рассекретить генеральскую дочку — это у него здорово получилось. А держать в голове все детали той странной истории с драгоценностями было выше его сил, да и моих, наверно, тоже. Во всяком случае, я сразу видела его ошибки. Кремон не хочет видеть мачеху, потому что уже успел с ней поругаться, и только. Я и восемнадцати лет не живу на свете, а знаю, что пьющие люди рассуждают очень примитивно. И мотивы их поступков — до такой степени на поверхности, что один алкаш убил собственную бабушку. Оказалось — ему просто нужно было взять ее кошелек с деньгами. И тогда я поняла, что люди бывают разные. Для меня убийство бабушки ради кошелька — белиберда какая-то, а для него любовь к недосягаемому образу — еще большая белиберда, и никогда мы друг друга не поймем. Он — одноклеточный и мыслит соответственно, а я многоклеточная, за что и расплачиваюсь.
— Ну, тогда я пошел, — вдруг вспомнил Гаврилов. — До вечера.
— Вы в гостиницу?
— Сперва — обедать, потом — в гостиницу, подремать. И у меня там книжка хорошая лежит, Яшка дал. Пикуль, про Потемкина.
— «Фаворит»?
— Она самая. Пока.
Он вышел из приемной, и я опять села за работу. Но день выдался какой-то нерабочий. Во-первых, я не выспалась, зевала и делала ошибки в каждой строчке. А во-вторых, всем вдруг понадобился директор. Вейнерт пришла к нему жаловаться, что перед выступлением джигитов одну лошадь постоянно ставят за кулисами возле ее реквизита, тринки[5] с золотыми звездами и на позолоченных ногах. Тринку все время сдвигают к стенке, она трется, ноги гнутся, позолота летит к черту. А инспектор манежа от нее, Вейнерт, отмахивается. Буйковы пришли узнать, не изменилась ли у них разнарядка, они в Москве хлопотали, чтобы изменилась, они хотят в тот коллектив, где работает одна из дочек. Эдик пришел получить выговор — он вчера зазевался и не вовремя убрал с манежа реквизит от клоунской репризы. И, конечно, это было уже не впервые. Дирижер оркестра сцепился с супругами Костанди из-за темпов. И вся эта компания галдела у меня в приемной, совершенно не давая работать.
Я выключила машинку, заперла стол и вышла. У меня было скромное намерение — пока они галдят, сходить попить кофе в цирковой буфет. Я бы и попила, но вдруг увидела дядю Вахтанга. Он шел по фойе к выходу, но как шел?
Он крался и озирался!
Конечно, это все было не настолько уж комично — ну, пробирается по фойе пожилой человек, которому не хочется с кем-то встречаться. Может, этот пожилой человек еще и выпивши — тогда ему не хочется встречаться с директором, замом и прочим начальством. Но когда дядя Вахтанг через двери для зрителей выбрался из цирка, меня словно черт дернул выглянуть в окно, у нас здоровенные окна в фойе, от пола до потолка. И что же я увидела? Одновременно с дядей Вахтангом из служебного входа вышел Кремон и стал вертеть головой. Вдруг он увидел что-то этакое, выкрикнул не слышное мне слово и устремился в погоню.
5