Единственный ее спутник в ночном бдении, полумесяц, покинул небосклон. Джехана задрала голову. Между крыш виднелись фрагменты созвездий. Знакомые в сочетаниях, звезды теперь были неотождествимы поодиночке. У людей все наоборот. Она вздохнула. Она не привыкла к таким умным мыслям.
Да какие там умные мысли? Ее просто сморило чуток.
Она позволила голове упасть на колени. Обхватила руками щиколотки. Большая часть ночи уже миновала. На улице тихо. До рассвета, наверное, от силы часа три...
***
Вскоре оказалось, что волновая механика Шрёдингера эквивалентна матричной механике Гейзенберга. Это подтвердило работы обоих ученых и послужило весомым аргументом в пользу квантовой физики как таковой. Хотя упрощенное представление об электроне – волновая картина Шрёдингера – было отброшено, математика, стоявшая за ним, не поколебалась. Джехана вспоминала, как Шрёдингер предсказывал, что так и придется поступить.
Она вернулась в Геттинген, к Гейзенбергу. Он простил ей «глупую выходку».
Он был рад ее возвращению. Он ее действительно любил, и ему еще столько надо было исследовать... Он только что закончил формальный вывод того, что впоследствии станет известно, как принцип неопределенности Гейзенберга. Принцип этот впервые высветил неизбежность вмешательства наблюдателя в развитие вселенной на субатомном уровне. Джехана быстро освоилась с концепцией Гейзенберга, другие же ученые, как правило, полагали, что Вернер попросту ударился в тривиальную критику экспериментальных погрешностей. Но работа Гейзенберга имела куда большее значение. Гейзенберг указывал, что вообще невозможно определить одновременно координаты и момент импульса электрона. Ни при каких условиях. На это даже надеяться нельзя. Он навеки уничтожил представление об идеальном беспристрастном наблюдателе.
– Наблюдать – значит возмущать, – подытожил Гейзенберг. – Ньютону бы это не понравилось, я так чувствую.
– Эйнштейну и прямо сейчас это не нравится, – сказала Джехана.
– Хотелось бы мне иметь под рукой блокнот, чтобы каждый раз отмечать в нем момент, когда он произносит свое дежурное «Бог не играет в кости».
– Ну, он так видит «волну вероятности» – пока не посмотришь, не определишь траекторию электрона, а как только посмотришь, изменишь информацию о ней.
Может быть, Бог действительно не играет в кости, – протянул Гейзенберг. – Может статься, он играет в «двадцать одно». И если Ему не хватает в рукаве нужного туза, Он создает его себе – сперва рукав, потом туза. Таким образом, вероятность выпадения двадцати одного превосходит статистически правдоподобную. Джехана, да уймись ты, я не богохульствую! Я же не говорю, что Бог – мошенник. Нет. Он создал Правила Игры. И ныне продолжает их создавать. Это дает ему несомненное преимущество над бедолагами физиками, которые соображают слишком медленно. Мы все равно что крестьяне – смотрим за ловкими фокусами того, кто может оказаться равно гением и шарлатаном[10].
Джехана задумалась над этой метафорой.
– На Сольвеевском конгрессе Бор предложил принцип дополнительности. Что, пока электрон не обнаружен прибором, он ведет себя как волна, а потом волновая функция – р-раз! – коллапсирует, и мы уже знаем, где он находится. И теперь уже электрон ведет себя как частица. Эйнштейну это тоже не понравилось[11].
– Это Божье шулерство, – пожал плечами Гейзенберг.
- Что же, священный Коран говорит: Они спрашивают тебя о вине имайсире[12]. Скажи: «В них обоих – великий грех и некая польза для людей, но грех их – больше пользы»[13].
- Забыть кости и карты? – улыбнулся Гейзенберг. – А какая же азартная игра позволительна в глазах Аллаха?
- Физика, – ответила Джехана.
Гейзенберг расхохотался.
***
- А знаешь ли ты, что Аллах воспрещает отнимать жизнь у человека, которого Он сотворил?
- Да, о мудрейший.
- Знаешь ли ты, далее, что Аллах установил кару для нарушителей Его закона, возбраняющего отнимать жизнь у человека?
- Да, о мудрейший, я знаю.
- Тогда, дочь моя, расскажи, что побудило тебя отнять жизнь у этого несчастного мальчика.
Джехана разжала пальцы – окровавленный кинжал упал на брусчатку. Звонко стукнувшись о нее, он отлетел к ноге трупа.
- Я праздновала Ид-эль-Фитр, – начала она. – Этот юноша пошел за мной. Я напугалась. Он начал делать всякие грязные жесты и говорить о недозволенном. Я пустилась бежать, но он последовал за мной. Он сгреб меня за плечи и прижал к стене. Я пыталась вырваться, но не могла. Он смеялся надо мной и бил раз за разом. Он протащил меня по самой узкой улице, где некому было нас увидеть. Он приволок меня в это гнусное место. Он сказал, что обесчестит меня, и подробно описал, как именно. Тогда я нашарила под одеждой кинжал, который мне дал отец, и ударила его. Всю ночь я молила Аллаха о прощении, ибо содеянное мной ужаснуло меня даже более, чем то, что намеревался сотворить со мной этот юноша.
Рука имама дрожала, когда он касался ею щеки Джеханы.
- Аллах всеведущ и милосерден, дочь моя. Позволь мне проводить тебя в твой дом и облегчить терзания сердечные твоих родителей.
Джехана упала к его ногам.
- Благодарение Аллаху, – пробормотала она.
- Слава Аллаху! – откликнулись в унисон имам, полицейский и кади.
Спустя более чем десять лет Джехана рассказала эту историю своим дочерям. Но в те дни дети уже не слушали предупреждений взрослых, так что сыновья и дочери Джеханы все равно натворили много глупостей.
И, наконец, даже в узкий переулок, где притаилась Джехана, прокрался рассвет. Ей страшно хотелось спать, она проголодалась. Она встала и сделала несколько шагов. Все мышцы затекли, сердце колотилось так, что в ушах отдавало. Чтобы не упасть, Джехана оперлась рукой на стену переулка. Медленно подобравшись к выходу из него, она высунула голову за угол и осмотрелась.
Никого.
Ни слева, ни справа насильника видно не было.
Джехана для верности подождала, пока появятся первые прохожие, спешащие к делам нового дня. Потом снова спрятала кинжал в рукаве и выскользнула из переулка.
Надо было возвращаться домой, помогать матери готовить завтрак.
***
Джехане Фатиме Ашуфи было немногим больше сорока лет. Ее темные волосы были коротко подстрижены, глаза – обрамлены усталыми морщинками, красота – украдена годами бессонницы и неправильного питания. Одевалась она обычно в белый лабораторный халат с приколотой на груди картонкой, где были запечатлены ее имя и ученая степень: фрейлейн профессор доктор Ашуфи.
Жила она теперь не в Геттингене, а в Берлине, и понимала, что война проиграна. Она все еще сотрудничала с Гейзенбергом. Он как мог защищал ее, пока их ученые степени и достижения не стали самодостаточной защитой. Нацистские бонзы нехотя признали ее «почетной арийкой», как поступали с еврейскими физиками и математиками, в чьих талантах нуждались. Джехана не осталась бы в Германии, если бы не давняя привязанность к Гейзенбергу; впрочем, война ее мало занимала. Немцы не были ее народом. Как и британцы, как и французы, как и русские, как и американцы. Интересовали ее только работа, совершенствование физических теорий, неутолимая жажда открытий.