Карло Модесте пожимает плечами.
— Спасибо на добром слове, — говорит он. — Тут ты в точку попал, я не чета этому вертопраху Руису или неумехе Дельгадо, потому и клиент ко мне косяком прёт.
Хосе Индульхенсио порывается было возразить, что к Руису-то клиент идёт гораздо гуще, потому как он мясо с него, с клиента то есть, ломтями не срезает, и бритва у него всегда отточена, и машинка новенькая, немецкая — но вовремя спохватывается.
— Ну и ладно, — бормочет он. — Сказал, что хотел, пойду, пожалуй. Помыться мне ещё надо.
— Ты заходи, старина, — бросает ему вслед Карло, снова опуская шляпу на глаза. — Уж тебя я завсегда обслужу по высшему разряду.
Смерть за спиной Хосе то ли кашляет, то ли смеётся. Или плачет?.. Да нет, чего ей плакать.
Близится сиеста. Улицы, и до того безлюдные, теперь вовсе то ли уснули, то ли умерли, и тают, тают в солнечном мареве. Накалённая мостовая пышет жаром. Пальмы по краям дороги не шелохнутся. Не слышно птиц, не слышно людей, не слышно божьего дыхания, только доносится откуда-то хрипловатый голос граммофона да тихонько журчит питьевой фонтанчик возле белой резной скамейки.
Сеньор Индульхенсио идёт в бани и думает о том, что совершенно напрасно Карло Модесте надушил ему щёки и голову — ведь всё равно сейчас всё смоется. Конечно, за одеколон отдельно не платишь ни сентимо, да и удовольствие от бритья без него совсем не то, но… жалко же.
Банщик, сеньор Грегорио Висенте, встречает его в прохладной раздевалке могучим храпом. Бани пусты. В будний день, да ещё в сиесту, разве что умалишённому придёт в голову пойти помыться. Ну или человеку, собирающемуся на тот свет, как сеньор Индульхенсио.
Разбуженный, Грегорио некоторое время не сводит с лица Хосе недоуменного и непонимающего взгляда, потом говорит хриплым со сна голосом:
— Будь я проклят, если мне это не снится.
— До чего же грязный у тебя язык, — качает головой Хосе Индульхенсио. — Да что же ты всё время сыплешь проклятьями, Грегорио Висенте?
— Не учи меня жизни, сопляк, — бормочет сеньор Висенте, поднимаясь, садясь на скамье и потирая глаза. — Нет, похоже, ты мне не снишься, узнаю твоё занудство, Жосе Индушенсио.
Сеньор Грегорио Висенте родился где-то на севере, ближе к Бразилии. Сколько Хосе помнит его, то есть лет пятьдесят, не меньше, Грегорио всегда жил в Арранконе, но при этом он упрямо разговаривает на жужжащем и чирикающем испанском провинций Камедано и Десаленас: Хосе Индульхенсио он называет не иначе как Жосе Индушенсио, вместо «охо» говорит «ожо», а вместо «тимбре» — «чимбре». Кроме того, всех обитателей низины он зовёт вакеро[3] — будь то водитель такси Атанасио Парра, жандарм Энрике Москотес по прозвищу Лулу́, цирюльник Карло Модесте или алькальд города Арранкона сеньор Хавьер Рубио Касарес — все они, с точки зрения старика Грегорио, пастухи-вакеро и иначе он к ним не обращается, в каком бы настроении ни был. «Чтоб тебя черти в аду так брили, вакеро! — говорит он цирюльнику Карло Модесте, когда тот срезает ему кусочек щеки. — Будь вовеки проклят тот день, когда ты решил, что хватит уже тебе крутить коровьи хвосты и подался в брадобреи!» — «Послушай, вакеро, — ворчит он в сторону алькальда Хавьера Рубио Касареса, сделавшего неверный ход в кариоке[4], — теперь я понимаю, почему в Арранконе нет и никогда не будет порядка. Откуда взяться порядку, если алькальд не умеет даже посчитать очки в картах». — «Знаешь, вакеро…» — говорит он Хосе Индульхенсио…
— Знаешь, вакеро, — говорит сеньор Грегорио, после того как они, оба чистые, освежённые прохладной водой из Медоны, присели отдохнуть на скамье, — знаешь, вакеро, — говорит он, — помереть — дело немудрёное, но ты же, кажется, молокосос ещё — много ли ты понял о жизни, чтобы помышлять о смерти…
Смерть смотрит на этого старика, разменявшего девятый десяток, с профессиональным интересом. Она даже отставляет косу, достаёт откуда-то из-под хитона потрёпанную записную книжку с карандашом и, высунув от усердия язык, что-то записывает.
— Рано или поздно мы все умрём, — отвечает Хосе Индульхенсио, — и те, кто ничего не понял в жизни, и те, кто вычерпал её до донышка.
— Осознание того, что смерть неизбежна, есть побочный эффект разума, старина, — говорит Грегорио на своём вредном жужжащем испанском. — Животное ни одной минуты не задумывается о будущем и его конце, а человек почти всю свою жизнь живёт в ожидании смерти.
— Ну нет, я никогда её не ждал, — возражает Хосе Индульхенсио.
— Конечно, но всегда знал, что однажды она придёт за тобой.