Все ошеломленно замолчали. Кто-то спросил, сильно ли пострадал полицейский.
— Да вроде копыта не отбросил. — Джимми сделал свой знаменитый жест невидимой сигарой, в духе Граучо Маркса[26].
Эдди сказал, что все еще может случиться и что Хьюго всегда был безответственный идиот.
— Эдди, — предостерегающе сказала Рут.
— Он всегда думал задницей.
— Ты всегда был бессердечным засранцем, Эдди, — вкрадчиво сказал Джимми. — А как же принципы, которые для тебя превыше всего?
— Принципы? — удивился Эдди. — Господи, да ведь он переехал полицейского!
— Свинью, Эдди, разве ты не так их называл? Фашистскую свинью!
Рут принялась собирать посуду. Эдди сказал, что дело не в этом. Сказал, что они все могут припоминать ему что угодно и сколько угодно.
— Ты изменился, Эд, верно? Теперь ты у нас совесть среднего класса, так, что ли?
Фиона-вегетарианка пошла за Рут на кухню, держа перед собой косячок, словно распятие, которое намеревалась сунуть под нос вампиру.
— Много ты знаешь про средний класс, — сказал Эдди.
— Я-то знаю, а ты нет. Рос в трущобах Ранила.
— Мой отец, — ткнув указательным пальцем куда-то в воздух, заявил Эдди, — принадлежит к рабочему классу.
Джимми захлопал в ладоши и заговорил с преувеличенным акцентом Шона О'Кейси, который пускал в ход в таких случаях:
— Какой момент! Давайте сюда Вираго Старшего, старину Вираго, поступающего по совести. Вот он, дорогие мои леди и джентльмены, в своих пролетарских штанах! Кланяйтесь, сэр, кланяйтесь!
Ползун и его подружка начали играть в ножички. Поэт снял очки, протер их салфеткой и снова надел.
— Н-да, — продолжал Джимми, — ты изменился, Эдди, сынок.
— А ты не изменился, — неприязненно ответил Эдди, — и никогда не изменишься.
Он чувствовал, что пьянеет, нижняя челюсть была как каменная, он с трудом ворочал языком.
— Почему бы тебе не написать об этом песню, а, Эдди? От такой песни народ валом повалит на баррикады, а буржуазия будет трястись от страха.
Эдди покраснел. Джимми повизгивал от смеха, но все остальные молчали. Фиона попробовала заговорить с Эдди о его музыке, но он не поддержал этот разговор.
— Послушай, — обратился он к Джимми, — когда мы с тобой в первый раз встретились, ты подрисовывал члены людям на газетных фотографиях. Ты давно перестал этим заниматься?
Джимми выпустил клуб дыма, медленно поплывший над столом.
— Я-то перестал их рисовать; так, может, и ты, Эд, перестанешь вести себя как паршивый член?
Ползун шумно вздохнул и заметил, что дискуссия становится чересчур эмоциональной.
— Возможно, — ответил Эдди, — но он превращается в хреновую карикатуру на самого себя.
— О-о, — томно простонал Джимми, — ты такой сексуальный, когда хамишь, Эдди…
На кухне длинноволосая Фиона плакала, сидя за столом. Эдди постоял в дверях, наблюдая за ней, но она не замечала его. Рассказывала Рут о том, что порой чувствует себя «креветкой в заливном», красивой, нежной, но мало-помалу гниющей. Рут обнимала Фиону за плечи и твердила ей, что все будет хорошо.
В ту самую минуту, когда Эдди уселся за кухонный стол, голова Фионы соскользнула с плеча Рут. Девушка повалилась на пол, да так и осталась лежать там — на боку, во весь рост, вытянув вперед руку, в которой все еще был зажат косячок. Этакая статуя Свободы, поваленная сильным ветром.
Эдди помог Рут вымыть посуду. Он не то чтобы любил это занятие — просто хотел избавиться от Джимми, который теперь одолевал поэта, пытался показать ему, как работает система газового отопления. Убирая тарелки, Рут и Эдди то и дело переступали через спящую Фиону.
Рут поинтересовалась, нет ли известий от Дженнифер. Эдди поморщился:
— А ты как думаешь? Знаешь ведь, какая она.
Рут сказала: да, это верно. Потом спросила, есть ли сейчас у Эдди кто-нибудь; Эдди ответил, что нет. Потом сказал — ну да, в общем, есть кое-что. Рут заметила, что это здорово, но подробнее допытываться не стала, чем слегка удивила и даже разочаровала Эдди. Когда он сказал, что Джимми, по обыкновению, вел себя как последний ублюдок, Рут, похоже, удивилась, что он заговорил об этом.
— Ты же знаешь, какой он. — Она пожала плечами.
Стены кухни пестрели фотографиями Джимми и Рут: на фоне Эйфелевой башни, на залитых солнцем балконах с бокалами в руках, высовывающих физиономии из картонного задника с изображением Моны Лизы, строящих друг другу глазки за столиком в кафе.