— Заходи. Только закрой за собой дверь, — говорит он и на четвереньках вползает в бочку.
Я несколько секунд остолбенело смотрю на бочку, потом вползаю следом и закрываю за собой круглую жестяную крышку. Бочка пустая, лежит на боку. Из нее мы переходим в следующую, точно такую же — получается что-то вроде короткого туннеля. Мы вылезаем наружу уже по ту сторону железной баррикады. За стеной металлолома оказывается еще одна бухта! Она немножко больше той, «купальной», и не такая заросшая, но ее почти не видно со стороны Вислы — вход загораживают ветки дерева.
— Привел все-таки! — говорит веселый голос.
Лидка! В этом своем идиотском платьице, с косичками, украшенными жалкими обрывками ленточек, она сидит на опрокинутом ведре. На руках у нее большие рукавицы, которыми она наносит черную мазь на… На что?
На берегу бухты лежит большущий черный ящик, сбитый из досок и листов жести. Он длинный и широкий, но по высоте едва доходит мне до плеча. Сверху он прикрыт охапками веток и хитро прилаженных кусков коры — все вместе выглядит как ствол поваленного дерева.
— Это что такое? — изумленно спрашиваю я.
— Мое средство побега, — гордо объясняет Эмек. — Мой ковчег.
— Ковчег? — Я таращусь на ящик. — Что такое ковчег?
— Корабль. — Эмек с жалостью смотрит на меня. — Он получился вроде баржи. Я ведь тебе рассказывал о баржах.
Я обхожу ковчег кругом и внимательно его рассматриваю. У него плоское дно, которое немного задирается вверх с одного конца, а на другом торчит сложная конструкция из досок, прибитых стоймя внутри металлической трубы. Все это совсем непохоже на корабли, которые я видел на картинках в книгах. Они напоминали пули — спереди узкие, сзади широкие.
— Конечно, настоящие баржи гораздо больше, — продолжает Эмек, — и с открытой палубой. Я сохранил только форму, более-менее. Ну и привод добавил, как в заднеколесном пароходе! Смотри.
Эмек подбегает к конструкции на конце ящика.
— Видишь? Я использовал велосипедные цепи. Когда сидишь внутри и крутишь рукоятки, эти доски начинают вращаться и загребать воду. Благодаря им ковчег движется вперед. А значит, если все получится… По Висле плавало такое судно, то есть даже несколько, но было одно, которое я чаще всего рассматривал. Оно называлось «Уранус» и плавало до Плоцка. Я никогда не был на его палубе, но привод разглядывал много раз. Мой ковчег — помесь заднеколесного парохода с баржей. А вот штурвал. — Эмек указывает на кусок жести, приделанный к рычагу.
Я с удивлением рассматриваю сложную систему цепей и шестеренок.
— И ты сам все это сделал?
— Сам, — гордо отвечает он.
— Я помогала, — вмешивается Лидка.
— Он просто огромный! — говорю я. — А зачем эти ветки сверху?
— По моим расчетам, когда он отплывет от берега, то погрузится в воду почти на метр. Настоящая баржа тоже погружается довольно глубоко, особенно с грузом — над водой остается только несколько десятков сантиметров. Так что бо́льшая часть с берега не будет видна. А это, — Эмек похлопывает рукой по искусственному «стволу» на крыше ковчега, — будет выглядеть как поваленное дерево, плывущее по реке. Никто не догадается, что внутри сижу я. Он полый, видишь? А через вот эти дырки в коре можно выглядывать наружу. Это иллюминаторы.
А я-то считал себя изобретателем! Да я бы никогда в жизни не построил ничего подобного!
— Так ты хочешь на нем уплыть?
— Еще бы!
— А куда?
— Я сначала думал, что до самого Гданьска, а потом в море. Но это, конечно, невозможно.
— Почему?
— Во-первых, рано или поздно кто-то заинтересуется колодой, которая несется по течению. По Висле же плавают корабли, а такой свободно плавающий ствол для них опасен. Немецкая водная полиция хоть и не особо грозная, но смотрит в оба. Во-вторых, баржа сможет плыть только в более-менее спокойной воде. В море она тут же затонет. Я хочу доплыть до Торуня. Там на улице Жеглярской есть такая пивная, называется «Диттман» — мои братья всегда туда ходили. За прилавком стояла моя тетка. Она не призналась, что еврейка, и ее, наверно, никто не выдал, а лицо у нее «хорошее»[18]. Может, она знает, что с моей семьей. И наверняка мне поможет.
— Торунь очень далеко.
— Я знаю. Поэтому придумал запасной план. Если что пойдет не так, причалю перед Плоцком. Там есть дебаркадер для сплавщиков, где всегда причаливает много судов.
— Дебаркадер?
— Ну пристань то есть. Я там всех знаю, они помогут спрятаться. Среди сплавщиков я буду в безопасности. Немцы нас очень уважают, я же тебе говорил. В лагеря не забирают, обысков не устраивают. Все сплавщики — заодно!
— Но в Квартал вас немцы все-таки отправили, — тихо говорит Лидка.
Эмек с досадой смотрит на нее и машет рукой.
— То другое, — бросает он и склоняется над лопастями приводного колеса.
— А как войти внутрь? — спрашиваю я.
— А вот. — Он поднимает часть «ствола» с боковой части ковчега, открывая вход. — Хочешь глянуть?
Я киваю и залезаю на борт, а потом спускаюсь вниз. Внутри ковчега темно, потолок низкий, пахнет деревом и смолой. То тут, то там каюту пронизывают поперечные доски.
— Это шпангоуты, — поясняет Эмек. — Они держат борта.
Спереди, то есть на носу ковчега, Эмек поставил ящики для еды. Но мне интереснее механизм на корме.
— Видишь эти ручки? — Он показывает мне два рычага, приделанных к стальной трубке. — Когда крутишь, то вращаются лопасти.
— А можно попробовать?
— Конечно.
Я сажусь на узкую скамеечку, хватаюсь за концы рукояток и начинаю крутить. Сначала идет очень туго, но с каждым движением становится легче.
— Это маховое колесо, — говорит Эмек. — Один оборот ручки — это целых два оборота приводного колеса. Видишь?
Я разглядываю систему шестеренок. Цепь, идущая от рычагов, вращает широкую, сантиметров тридцать в диаметре, «тарелку», а от нее идет другая цепь, исчезающая за бортом.
— А вон там — следующая цепь, она спускается вниз от оси привода и вращает колесо.
— С ума сойти, — говорю я. — А откуда взялись эти шестеренки?
— От старых велосипедов, — рассказывает Эмек. — За вокзалом есть склад металлолома. А вообще, ты даже себе не представляешь, что Висла иногда выбрасывает на берег. Первую шестерню я нашел прямо здесь, в бухте. Тогда мне и пришла мысль построить ковчег, потому что привод — это же самое важное. О парусе или веслах и речи быть не может, они были бы слишком заметны. А вот лопасти, которые вращаются в воде, со стороны не так видны.
Мы вылезаем. Я смотрю, как Лидка ловко втирает густую черную мазь в щели между досками. Это она ее смолит, чтобы течи не было, догадываюсь я.
Ковчег стоит на длинных круглых пеньках. Если вынуть клинья, которые держат ковчег, то можно будет легко столкнуть его в воду. Наверно, он уже готов…
— А когда… — я сглатываю слюну и договариваю до конца: — когда ты собираешься отплыть?
Эмек не смотрит мне в глаза. Сжимает губы в узкую полосочку, упирает руки в боки и смотрит на выход из бухты.
— Я думал отправиться в начале августа. Хорошее время: на Висле много сплавщиков, а после июльских бурь по реке часто плавают коряги и деревья. Но теперь… — Он пожимает плечами. — Теперь я думаю, что ждать больше незачем. Можно отправляться через день-два. Самое позднее — в пятницу.
В пятницу! Это же совсем скоро. Что я буду делать в зоопарке один, без Эмека? Мне хочется плакать.
— Лидка поплывет со мной, — сухо говорит он. — Если хочешь…
Уплыть с ними? Ох, ну конечно, хочу! Еще бы! Только…
— А Стелла? — тихо спрашиваю я. — И как же Дедушка?..
— Рафал, тут тебе больше нечего ждать, — вздыхает Эмек. — Ты и сам это знаешь.
— Неправда! Стелла же обещала…
— Если бы она собиралась за тобой вернуться, уже давно бы вернулась. А твой дед… Одна надежда, что ему удалось сбежать из гетто и спрятаться у кого-то по эту сторону стены. Если так, то он не сможет с тобой связаться. Это слишком опасно и для тебя, и для него. И для тех, кто ему помогает.
18
«Хорошее лицо» — так во времена гитлеровской оккупации сами евреи называли лицо без характерных семитских черт, по которому нельзя догадаться, что его обладатель — еврей. «Плохим» соответственно называли «типично еврейское» лицо.