— Так-с,— произнес он, остановив свой взор на отражении парикмахерского лика, готового чихнуть,— будьте здоровы!
— Мерси-с,— не веря ушам своим и не опуская рук с пульверизатором, отвечал Люмьерский.
Посетитель продолжал учтиво:
— Надеюсь, следующая очередь за мною? Я не спешу особенно, но ожидание меня нервирует. А где же мастер?
— Чего-с? — спросил Люмьерский, приходя в еще большее недоумение.
— Я спрашиваю, куда исчез парикмахер. Ему бы следовало проворней исполнять обязанности, а не бегать по своим нуждам, задерживая клиентов.
— Как-с? — опять спросил Люмьерский и даже прикрыл глаза, чтобы лучше сообразить сказанное.— А вам, позвольте узнать, чего угодно?
— Как чего угодно? Надеюсь, я зашел в парикмахерскую, а не в ресторан. Мне угодно побриться.
— Побриться?!
Тут Люмьерский пришел в окончательное волнение, бросил пульверизатор на подзеркальник, горошком выкатился на середину зальца, прижал обе руки к сердцу, кинулся к шкапчику, присев на корточки, рванул с полки белый халат и, только натягивая его на себя, болтая в воздухе руками, воскликнул:
— Ах, прошу вас, пардон, будьте любезны, сделайте одолжение, в один момент!
И опрометью выскочил в боковушку. Оттуда через мало времени раздалось надсадное гуденье. Посетитель сел в кресло и, подергав себя за американскую бородку, стал ждать, а Люмьерский, вернувшись и скрестивши на груди руки, почел своим долгом занять негаданного гостя беседой.
— Вы, видать по всему, приезжий?
— Приезжий.
— А как бы вас не обидеть нескромностью, можно спросить — издалека ли?
— Какая же в этом нескромность? Я из Москвы.
— Из самой Москвы?
— Собственно, сейчас из Москвы, а до того побывал в Берлине.
— В Берлине? Нет уж, пардон, но это совсем невероятно…
— Что же тут невероятного?..
— Как же, помилуйте,— настоящее чудо. Самое совершеннейшее чудо! Сон! Фантастический сон!
— А вы большой чудак, я вижу.
— Какое там чудак, мусье, просто сказать, мизерер {8}.
— Что такое?
— Мизерер-с, несчастный, одичавший гражданин, опустошенная душа.
— Почему же так?
— От превратностей судьбы и слабого характера. Беженцем сюда попал из царства польского — думал переждать грозу, а вышло совсем наоборот. Завяз, и точка.
— Дело не пускает?
— Какое там дело. Разве у нас, пардон, можно дела делать?
Тут, по словам Люмьерского, очень подробно передававшего весь свой разговор с незнакомцем, этот последний строго глянул на робеющего парикмахера и проговорил:
— Дела, любезнейший, всюду можно делать при умении.
— Ах, что вы, мусье! — окончательно восхищенный, вскричал Люмьерский.— Только не здесь, пароль д’онер [4]. Здесь абсолютнейший застой…
— Однако у вас парикмахерская, я вижу. Разве это не дело?
— Скорее всего, каприз души.
— Но и заработок.
— Ничтожнейший. Если бы не бараны — смерть.
— Какие бараны?
— А я весною по всему округу баранов стригу.
— Ах, вот как.
— Иначе — крышка. Если вам интересно, я могу даже по пальцам клиентов пересчитать: председатель совета — он только стрижется раз в месяц; начмилиции — голову летом у меня бреет, а усы и бороду сам — машинкой «жилет» — ему ее кооператоры подарили; фининспектор…
— Постойте. Вы бы меня все-таки побрили, между прочим,— перебил его клиент.
— Пардон! Пардон! Один момент, водичка малость подогреется… Да вот она уже, кажется, готова… Так и есть…
Принеся воду и намылив от куска мыла кисть, Люмьерский стал водить ею по лицу посетителя, а посетитель время от времени, раскрывая вспененные губы, задавал вопросы:
— Так, значит, дела ваши из рук вон плохи?
— Прямо скажу, как говорят — четыре сбоку — наших нет.
— А женщины у вас разве не стригутся?
— Женщины? Смеяться изволите, мусье,— стриженки у нас за неприличных считаются, пальцем на них показывают. Только две комсомолки под скобку друг друга чекрыжат…
— Да что вы! Значит, действительно не стригутся? — приходя в возбуждение, перебил посетитель и даже мотнул головою, едва не поплатившись носом.— Это вы не врете?
— Что вы, мусье, помилуйте!
— Странно… Очень странно… Разве же… можно не стричься…