Наполеон остановился и спросил его, что он делает.
Взмахом посоха я отмечаю каждого тридцатого солдата, и тебя тоже отмечу, хотя императоры не умирают солдатской смертью, сказал Крабат.
La grande armée[30] не умирает, ответил Наполеон и улыбнулся.
На твоих пушках начертаны слова революции, сказал Крабат. Слова остались, император, но где же революция?
Без меня революция захлебнулась бы в потоках своей же крови, ответил Наполеон.
Крабат кивнул. Революция сделала тебя своим главой, а ты ее обезглавил.
Чепуха, рассердился Наполеон.
Ты стал бы величайшим героем, если бы не захотел стать великим императором.
Наполеон наклонился к нему с коня. Ты, парень, весельчак, сказал он, и я тебя тоже повеселю: на пушках написано то, что по душе моим солдатам. А когда и куда будут стрелять эти пушки, решаю я.
Крабат снял с одной пушки слова Liberté, égalité, fraternité[31]. Их разъела ржавчина твоей власти, сказал он. Я их почищу и сберегу.
Очнувшись, но еще находясь в каком-то оцепенении, председатель задумался над тем, куда делись три слова, снятые с наполеоновской пушки: где-то ведь они должны были сохраниться.
Возможно, подумал он, Крабат появился потом на острове Св. Елены и увидел, что Наполеон сидит на скамье, в задумчивости обхватив руками голову.
Крабат вытащил из кармана три ярко начищенных слова. Наполеон даже не взглянул на них. Никак не найду, в чем моя ошибка, сказал он.
Где ты ищешь, спросил Крабат.
В России, в Лейпциге, у Ватерлоо, ответил Наполеон.
Крабат снова спрятал в карман три слова. Жаль, сказал он, я охотно украсил бы этими словами твой гроб, если бы ты искал там, где их потерял.
Конечно, этот разговор между Крабатом и Наполеоном вполне реален, как реальны те притчи, что подобны зеленым орехам, еще висящим на ветках. Но кто может утверждать, что владеет единственной и последней правдой, которая объявляет ложью все, что звучит иначе, хотя на самом деле все вещи многогранны и даже через сто лет так же трудно открыть их истинный смысл, как вычерпать кувшином воду из ручья. Кувшин наполняется водой, а ручей не иссякает.
Таким был рассказ дружки Петера Сербина своему внуку Яну о Крабате и Наполеоне, вернее, о том, куда делись эти три слова: Крабат сделал из них песню, мельник Кушк сыграл ее четырем ветрам, и они разнесли ее повсюду, во все концы света.
Я обошел весь свет, был на его краю, истинном и мнимом, но земля кругла, и время тоже, и я вижу себя, внука Петера Сербина, уходящим и вижу себя, сына Хандриаса Сербина, возвращающимся домой. Еще немного, и я нагоню самого себя.
Вон на юге холмы, которые издали кажутся горами, вот и моровой столб. Я читаю имена, высеченные на гранитном цоколе, никогда раньше я в них не вчитывался, имена мертвых, и только.
А теперь я вижу, что там высечено и мое имя. Я разглядываю куб из гнейса и в застывшей в камне сумятице криков о помощи, мольбы о вечном спасении вижу и свои блуждания. Передо мной холм, до него четыреста шагов, а близко это или далеко, зависит от того, догнал я самого себя или еще нет.
Я встречаю старого Николауса Хольку, я не знаю, что он умер.
Он говорит мне: «И пусть люди больше не убивают друг друга». Он видит, что я держу в руках свою совесть и какой-то ключ. Это ключ от сейфа, где лежит моя формула. Я ломаю ключ и половину его отдаю мертвому Николаусу Хольке.
Я встречаю ребенка продавщицы из деревенского магазина, я не знаю, что он еще не родился.
Он говорит: «Пусть тайна жизни останется тайной…»
Я знаю конец этой фразы: «пока человечество еще нуждается в спасении от самого себя», это сказал Лоренцо Чебалло, когда прекратил свои исследования и покинул Омегу Дельту.
Я протягиваю ребенку, который еще не родился, вторую половину ключа.
В моей руке остается только совесть. Ее нельзя поделить. Она неделима, хотя состоит из множества частей.