Труднее всего охарактеризовать деятельность казаков на театре войны. С одной стороны, все современники отмечают, что именно казачьи части отличались высокими боевыми качествами (среди казаков был наименьший процент попавших в плен, и бежали казаки в массовом порядке)[70]. С другой стороны, участники войны отмечают, что как раз казаки отличались высокой склонностью к разбою и мародерству. Л.Н. Войтоловский так вспоминал о летнем периоде Великого отступления 1915 года: «Пьяные полки и дивизии превращаются в банды мародеров и на всем пути устраивают грабежи и погромы. Особенно буйствуют казаки. Не щадя ни пола, ни возраста, они обирают до нитки все деревни и превращают в развалины еврейские местечки»[71].
И то и другое — правда. Дело в том, что казаки рассматривали ведение боевых действий, исходя из сложившихся вековых традиций порубежного воинского сословия. Это был даже чуть ли не целый народ, в течение многих и многих десятилетий оборонявший границы России с южными соседями. На такой войне трофей являлся обыденным делом, а в качестве трофея выступало все имущество врага — от замка до пуговицы. В связи же с тем, что казаки вели себя достаточно независимо от общевойскового командования и пользовались расположением императора, то те меры, что могли быть применены к военнослужащим регулярных войск, не применялись к казакам. Нельзя также забывать, что разложение всегда идет сверху, и если бы высшие чины не отправляли трофеи в тыл вагонами, то и низы не грабили бы мирное население, и наводить порядок в отношении мародерства стало бы значительно легче. Развязанная в конце 1914 года кампания «шпиономании» объявляла «шпионами» как целые местечки, так и народы — например, евреев. Отсюда и соответствующее отношение войск к еврейскому населению. Но разве не сама Ставка развязала эту кампанию? Почему же многие командиры сетовали, что, мол, казаки своим поведением «развращают» регулярные войска? Таким образом, получается эдакий двуликий Янус: отчаянные храбрецы и умелые, считающие плен позором (на фоне двухсот тысяч пленных в месяц тем же летом 1915 года, когда многие сдавались добровольно!), воины и грабители, мародеры, насильник и проч. Ясно одно, что казаки действительно грабили сравнительно больше прочих, однако же и сражались они лучше многих прочих. На наш взгляд, эту дилемму прекрасно разрешает мнение участника войны — казачьего офицера-артиллериста А.А. Прудникова: «Я все же горд сознанием, что я донской казак, и пусть в тылу вешают на нас каких угодно собак, в бою с нами счастлив быть каждый»[72].
Своеобразие внутренних отношений среди казачьих частей неизбежно отражалось и на деятельности казаков в бою. Прежде всего — это система комплектования подразделений на основе землячества и служба многочисленных родственников друг с другом (ведь все казаки призывного возраста находились на фронте). Так, Б.М. Шапошников пишет о казаках (2-й казачий Уральский полк) следующим образом: «…что поражало — это родственные отношения между казаками и офицерами, все это была близкая или отдаленная родня. Так, командир 1-й сотни есаул Астраханцев, командир 1-го взвода хорунжий Астраханцев и вахмистр этой же сотни, также Астраханцев — все родные братья, причем хорунжий по годам был моложе вахмистра. Обращались казаки к офицерам на «ты» с прибавлением только «ваше благородие»… Дисциплина была также своеобразная — родственная»[73].
Как же здесь можно было струсить, если вокруг тебя родственники и друзья детства, земляки? После этого казак уже не смог бы вернуться в родные места. Но даже и без этого — вкоренившаяся в кровь и плоть традиция воинского сословия понуждала казака не допускать того, что мог себе позволить простой пехотинец, конник или кто другой, — струсить, бежать, тем более сдаться в плен. Отсюда стойкость казака в бою (уж если панике поддавались — так все подразделение целиком), и его отношение к главной силе войны кавалериста — коню. Ф.И. Елисеев приводит пример того, как ночью на взвод драгун налетели курды, и в завязавшейся перестрелке двенадцать лошадей были утеряны, а затем найдены казаками-кубанцами. «Трудно предположить, чтобы подобный случай мог быть у казаков. Уже потому, что они сотворены из другого теста, а потому, что у казака лошадь собственная, а не казенная. И, как собственник ее, он бы при нападении курдов шашкой, руками, ногами, зубами отбивался, чтобы не потерять «своей собственности». И он тогда думал бы не о позоре своей сотни или полка, а думал бы, что же скажет на это его отец в станице. Да ведь это позор всей семье! «Сукин сын… бросил своего коня, а сам убежал», — сказал бы его отец. Могло бы это позорным пятном остаться и на его сыне, на его внуке»[74].