Таковы маленькие модификации моей общей линии поведения. Но есть и более сложные случаи. Недавно на одном вечере я сознательно поставил себя в смешное положение. Икска Сьенфуэгос был там и заметил это. Я вернулся домой, уже готовя, вполне логично, мой последующий триумф перед лицом тех самых людей, в присутствии которых я сел в лужу. Я вскипятил чай на электрической плитке и, раздеваясь, нечаянно уронил ремень на раскаленную спираль. Я заметил это только тогда, когда мне в нос ударил невыносимый запах горелой кожи. Зная мои повадки, не приходится удивляться, что я, во-первых, предоставил ремню палиться дальше, а во-вторых, лег спать, несмотря на то, что в комнате было не продохнуть от вони. Когда на следующий день пришел Икска, который и разбудил меня, он сразу подумал, что пахнет газом и что я пытался покончить с собой — без сомнения, из-за того, что накануне вечером попал в смешное положение. Да, люди привыкли считать меня слабым и неуравновешенным. Признаюсь, я не вывел Икску из заблуждения; наоборот, я подладился к нему, жалостливо заговорил о моей врожденной тяге к самоубийству и о моем жизненном крахе. В тот же вечер Икска вытащил меня пройтись по Пасео-де-ла-Реформа, чтобы „подышать свежим воздухом“ после того, как я нанюхался „газа“. Он настоял, чтобы я рассказал ему о своем детстве (теперь вошло в моду думать, что детство определяет человека, как будто человек не становится тем, что он есть, а возвращается к тому, чем он был), и я, воспользовавшись этим, описал свое детство в таком духе, чтобы усилить у Икски чувство жалости ко мне. Кто знает?.. Может быть, я рассказал только правду, но, несомненно, я подчеркивал свою кротость, стремился представить себя пай-мальчиком и таким образом придал своему рассказу соответствующую окраску. Не знаю, поверил ли он всему. Не знаю также, не поддаюсь ли я жалости к себе и сейчас, несмотря на мое твердое намерение сказать себе правду.
Как бы то ни было, все это не надо принимать слишком всерьез и тем более вменять себе в вину. Вменять себе в вину независимо ни от каких соображений надо отсутствие великодушия. Но для того, чтобы быть великодушным, нужно обладать чем-нибудь таким, что можно принести в дар другим. Работоспособностью, любовью, талантом, пониманием и уж не знаю, чем еще. Но когда нечего дать, когда у человека нет ничего за душой, можно ли винить его в недостатке великодушия? Наверное, это мой случай. Точно так же, если нет препятствий, которые надо преодолевать, можно ли винить человека за то, что он сидит сложа руки? Например, у меня нет искушений. Значит, мне и не надо их побеждать. Я думаю, что Христос, которого сатана привел на вершину горы, откуда показал ему все соблазны мира, прекрасно знал: во-первых, что привел его туда сатана; во-вторых, что, будучи богом, он при мало-мальском соответствии своему понятию или хотя бы при желании сохранить декорум не может поддаться искушению со стороны сатаны. У него был иммунитет против сатанинских искушений. Бедный сатана с треском провалился. Бога нельзя ввести в искушение; для него не существует искушения, а потому он и не может быть виновным. Ему нечего преодолевать. Так же обстоит дело и со мной. У меня ни к чему нет тяги; я могу, самое большее, чем-нибудь увлечься, а это не то же самое.
В сущности, меня интересуют только метаморфозы, которые я хочу осуществить. Иногда, как я уже отметил, я терплю неудачу на исходном этапе, и дальше дело не идет. Но каждый раз, когда я терплю неудачу на одном поприще, я перехожу на другое, противоположное, — попробовать, нельзя ли там добиться своего. Например, когда мои друзья с подготовительного осмеяли мою книгу, мне пришлось порвать с ними и с их взглядами и перейти к их антиподам. Если они эстеты, решил я, то я буду человеком действия. Я стал бороться за университетскую автономию, примкнул к васконселистам, как бы говоря бывшим товарищам: „Я в вас не нуждаюсь. Я могу перейти на противоположную позицию, и дело с концом“. Но при малейших трениях с новым окружением я отшатывался от него и возвращался на прежнюю позицию. И так ad infinitum[150].
Могут спросить: чем же кончается дело, когда человек так живет и думает. Очень просто: сюжет исчерпывается, и человек чувствует, что оказался в тупике, хотя смена позиций без конца продолжается. Да, в тупике. А когда человек в тупике, он уже не способен ничего изменить. Ведь если ты хочешь быть всегда прав и непрестанно переходишь с одной позиции на другую, которая в данный момент представляется правильной, то ты навсегда лишаешься всякой возможности правоты. Так бывает. Человек становится рабом собственной игры, подчиняется ее стихийному ходу, и она приобретает самодовлеющее значение; из действующего лица он превращается в щепку, которую несет по течению. Он уже вне категорий хорошего и дурного, надежды и безнадежности. Может быть, это и называется лишиться благодати. Вот и все».