Родриго не ответил. Он не понимал, означает ли то, к чему призывал его Икска, великое обогащение жизни или простую жертву, самоотречение, которое лишь в финале озарит жизнь, придаст ей смысл и спасет ее от заурядности.
— Над нами тяготеет столько всего, что испытываешь такое чувство, будто другие уже прожили за нас часть нашей жизни, — сказал Родриго. — Только мой отец смог прожить свое, понимаешь? Но не за себя одного, а также и за мою мать, и за меня. Получается так, как будто он, расстрелянный, лишил меня возможности пережить то, что несла в себе революция, потому что опередил меня. Нет, я не понимаю тебя, Икска. Да и кто в наше время может понять тебя и пойти на то, чего ты требуешь?
— Самый обездоленный. — Икска приоткрыл свои мясистые губы и сказал почти на ухо Родриго: — Тот, кто бросился в первозданное пекло творения, чтобы дать пищу огню, был прокаженный… Да, прокаженный. Он возродился, превратившись в звезду. В неподвижную звезду. Потому что одной жертвы, пусть образцовой, было недостаточно. Нужна была повседневная жертва, повседневная пища для того, чтобы солнце светило, совершало свой круг и в свою очередь питало мир. Нет, я вижу не одного бога и не одиночную жертву. Я вижу солнце и дождь на вершине Города. Вижу стихии, с которыми непосредственно сопряжена жизнь каждого человека. Вижу убедительные доказательства — солнце, дождь — высшего могущества, а на земле — тонкую перегородку из моей кости и плоти. Она средостение. Над ней — чистые боги. Под ней — прах, остающийся от наших жизней, скрытых от боязливых глаз. Вот и все. Чего ты хочешь?
— Я… я не знаю, что сказать (призрак хотел заговорить, бился в темных глубинах сознания, за порогом речи, но не мог), не знаю, что думать… Мне трудно высказать правду… Я знаю, что потерпел крах (но не мог выбраться из трясины притворства), что как бы я ни оправдывал себя… я не смог добиться литературной славы, о которой так мечтал юношей… не смог добиться любви единственной женщины, которую любил… не смог дать матери каплю нежности, которая ей только и была нужна…
— А если бы ты отказался от всего этого? Если бы ты отказался от славы, любви, великодушия?
— …они родились бы из жертвы, Икска?
— Могли бы родиться. Но ты, не сумев отказаться от них, согласился на их эрзацы, ты меня понимаешь? Ты их обесценил. Для таких людей, как ты, существует известный предел; дойдя до него, они погружаются в самосозерцание…
Родриго почувствовал себя оправданным; казалось, в словах Икски прозвучало то, что он сам написал сегодня.
— Да, да…
— …или попадают в положение белки в клетке. Кружатся в колесе и воображают, что движутся вперед… А в один прекрасный день иллюзия рассеивается. Finis[151]. И тогда тебя может спасти только жертва. Тогда надо раскрыть глаза на свою ничтожную жизнь и убедиться в том, что остается только сжечь все, чем ты жил, в надежде, что из этой жертвы родится что-то лучшее.
Все тело Сьенфуэгоса вибрировало от внутреннего напряжения. От близости к этому сгустку энергии Родриго пробрала дрожь.
— Дело даже не в этом. Мне только не хватило нужного слова. Не знаю какого; я уже не сумел бы его произнести. Я думаю, что моя мать главным образом и требовала от меня слова, в котором прозвучала бы сила и твердость. Произнеси я его, мы, быть может, сблизились бы… и сблизились бы с отцом. Но я не умел его произнести. Я ушел, Икска, как уходит прислуга, которую переманили на другое место, под первым попавшимся предлогом… Я не сказал матери, почему я ухожу, что я думаю о ней, ничего не сказал. Так было со мной во всем. Ничего не было сказано и сделано до конца. Ты прав. А теперь предоставь мне быть тем, что я есть, и не…
— Тебе нужно принести себя в жертву. — Икска цедил слова, растягивая губы и сверкая крупными, ровными, словно выточенными, зубами. — В жертве ты сможешь обрести искупление. Пойдем со мной; я научу тебя… Забудь все остальное, забудь то, чем ты был, Родриго, забудь догматы веры, которую ты даже не сумел претворить в жизнь и которая лишь усилила твою жалость к самому себе. Плюнь на святыню, если твоя святыня — это пошлое сострадание к себе, которое только подчеркивает твое убожество! Плюнь в щеку, которую подставляет трусливый бог, когда его бьют по другой щеке! Трепещи, но жертвуй собой, да, жертвуй собой, и ты придешь к нам и зацелуешь солнце, а солнце задушит тебя и выпьет твою кровь, чтобы ты слился с ним воедино!