Норма поглаживала себя по щеке:
— Вы почти дословно повторяете то, что я сказала ему, когда мы познакомились. — Она сложила бантиком губы и распахнула ресницы, придав лицу карикатурно-наивное выражение: — «Надо наслаждаться жизнью в этом новом, веселом, космополитическом Мехико, не правда ли? Наслаждаться жизнью, потому что каждый имеет на это право, когда работал всю жизнь. Но наслаждаться жизнью можно только с настоящими мужчинами. Порядочная девушка встречает так много ничтожеств, тряпок и так мало мужчин, которым она могла бы помогать, ну, мало ли, в тысяче мелочей: в вопросах светской жизни, одежды, хорошего вкуса, искусства пользоваться жизненными благами, — вам так не кажется, сеньор Роблес?»
Икска и Норма рассмеялись. Она весело налила себе рюмку, чокнулась с Икской, и они опять засмеялись, как сообщники.
— А знаете, Сьенфуэгос, хорошо распахнуть душу. Вы мне нравитесь.
— Осторожно! Не забывайте о том, что я могу ужаснейшим образом шантажировать вас батраком Ларрагоити.
— Touché[159]. Но вы уже давно в курсе дела. А ни один из этих кретинов, которые меня окружают, не разузнал о моем маленьком секрете. Но если бы даже вы вздумали интриговать против меня, они вам не поверили бы. Мое pose[160] и мои драгоценности сильнее всех ваших слов.
— Как видите, то, что нас разделяет, не так существенно, как то, что нас могло бы объединить.
— Если бы я не подозревала, что вы интереснее, чем сами подозреваете, я сказала бы, что вы приближаетесь к опасной грани, рискуя впасть в пошлую претенциозность.
— В самую точку. Но позвольте мне продолжить свою мысль: если бы статистик, не лишенный воображения, захотел бы подобрать для вас место в своей классификации, он занес бы вас в графу новинок под рубрикой «социальные посредники».
Норма залпом выпила свой коньяк.
— La Procuratrice des Hauts Lieux[161] — dat is mi…[162]
— Я думаю, Роблес инстинктивно понял — в нашей стране наречие «инстинктивно» восполняет все недостатки понимания, — что его денег и достигнутого положения недостаточно. А на другой стороне были те, кто по опыту знал, что тоской по былому блеску и заплесневелыми титулами не прокормишься. Ergo, Норма Ларрагоити…
— Ergo, Норма Ларрагоити… Social Climber Number One[163]. Вот это да!
Сьенфуэгос скользил взглядом по мягким линиям тонкой фигуры Нормы, полулежавшей на софе. Во власти того же инстинкта, что и она, Икска расслабил и напряг мускулы. Он почувствовал, как по всему его телу разливается желание, казалось поднимающееся снизу, от ног, обретающее силу в чреслах и током бегущее из глаз к глазам Нормы, к ее лону, ее ногам. Норма, смотревшая на него, как завороженная, почувствовала, что глаза ее затуманились, и, поглаживая себя по щеке, смехом прервала паузу:
— Знаешь, Икска, когда Федерико мне сказал, что ты придешь ужинать, я подумала, что ты женщина, — вот так имечко! И теперь мне опять приходит это в голову. Откуда у тебя такое лицо, чудо-юдо? Почему ты не стрижешься crew cut[164]? То ты мне кажешься цыганом, моя прелесть, а то вдруг превращаешься в суровую богомолку.
— Послушай, Норма…
Норма вскинула руки и пригладила растрепавшиеся светлые волосы:
— Ну, хватит. «Те, что на другой стороне, инстинктивно скисли», — говорила она, передразнивая Сьенфуэгоса.
Но она уже понимала, что ее обычные приемы в данном случае недостаточны, что Икска Сьенфуэгос не Родриго Пола. Она облизнула губы и закрыла глаза. Сьенфуэгос бросил рюмку на пол, и она разбилась вдребезги, но Норма не пошевелилась.
Я не должна позволять ему говорить то, что он хочет сказать мне. Почему он, и никто другой? Мой мир создан, мне стоило труда достигнуть этого, и теперь я хочу только пользоваться всем тем, что имею, а этот человек говорит слова, слова, которые заставляют меня желать все больше, и больше, и больше, пока я не взорвусь; и заставить его замолчать я могу не словами, а лишь своим телом, и никогда еще я не чувствовала свое тело таким опасным и таким радостным, никогда, ни в тот, ни в другой раз, ни с Пьером, ни с Федерико — с Федерико я тоже была один раз, одну, монотонно повторяющуюся ночь, — и мое тело потребует свое и заговорит само, помимо моего желания, — ведь мне нечего желать, я уже наверху, где никто не может прикоснуться ко мне и причинить мне вред, — и я уже не могу подняться выше, потому что погублю себя, да, и взорвусь, да, взор…