— Возьми власть, она принадлежит тебе. Тебе не нужно ничего другого. И я не дам тебе насладиться моей плотью, пока ты не проглотишь все мои слова, и тебя не затошнит от них, и они не оплетут тебя, как щупальца спрута. Пока ты не сделаешь их своими.
Икска опять впился зубами в губы Нормы, прокусив их до крови. У Нормы снова вырвался невольный стон, не громкий, но долгий, и она с новой силой, с силой первой страсти, безрассудной, слепой, безумной страсти, обняла Икску. Со стоном на устах и с умоляющим взором, впиваясь в него ногтями, Норма почувствовала, что какая-то мощная, горячая волна — волна нахлынувшего солнца — подхватывает ее, уносит и бросает во вспененную пучину. Икска выдохнул:
— Ты это сделаешь, Норма, ты это сделаешь?
И не голос ее, а все отзвуки бури, бушевавшей в этом новом, возникшем в одно мгновение мире, мире слепой и безумной страсти, ответили: «Я сделаю то, что ты хочешь, но ты овладеешь мной, и снова, и снова овладеешь, да?»
Отец, мать, бабушка и пятеро детей приезжают в порт Акапулько на «шевроле-1940», заляпанном грязью, пропахшем рвотой и усыпанном банановой кожурой. Дети кричат, впервые увидев зеленоватую кромку моря. «Замолчите, сопляки!» — «Зачем ты так, Педро. Это же естественно». — «Вы всегда отличались благовоспитанностью, — брюзжит бабушка, — всегда выбираете самые изысканные выражения. Помнишь, Луиза, того красивого молодого человека, который ухаживал за тобой, пока ты не встретила этого… такого воспитанного?..» — «Попридержите язык, сеньора, если не хотите, чтобы я вам выдал, — орет сидящий за рулем краснолицый мужчина, обросший седой щетиной. — Вы забываете, что я служил в войсках Майторены, и если мне уже не случается отхлестать ремнем пьяного капрала, то я еще могу проучить полоумную тещу, которая суется не в свое дело». — «Вы только со мной и воевали, босяк!» — кричит с заднего сиденья бабушка, стиснутая грязными и растрепанными детьми. «Сеньора! Мое терпение имеет границы!» — «Помолчите, грубиян; как подумаю, что Луиза могла…» — «Ладно, мама. Интересно, какая это гостиница, куда мы едем, Педро. Хоть бы там не было бассейна; я так боюсь, как бы кто-нибудь из детей…» — «Еще бы! Не хватало только, чтобы после того, как мы ухлопали все, что отложили за год, на эту треклятую затею, у нас утонул один из сопляков. Вот что, Луиза, поедем назад. Я уже вижу, что получится из этого отпуска. Полоумная старуха зудит…» — «Босяк! Вот как вас воспитали!» — ворчит бабушка с взлохмаченным пучком и трясущимися щеками. — «…ты не знаешь ни минуты отдыха из-за детей…» — «А ты выходишь из себя, потому что не представляется случая гульнуть в свое удовольствие, верно?» — со слезами в голосе говорит тонкая, смуглая женщина. «Не в этом дело; подсчитай-ка; включая еду, тридцать песо на человека, помножь это на восемь… это же разорение, Луиза! А чаевые официантам, которые смотрят на тебя сверху вниз, а катанье на катере, а кокосовая вода — ведь этому нет конца!» — «Тогда зачем ты нам обещал?» — «Разве это мужчина! Если бы Луиза вышла замуж за…» В порту нечем дышать, пахнет гнилой рыбой и бензином. Вокруг старого «шевроле» все сверкает на солнце. Дети кричат и начинают раздеваться.
«Этот человек хочет меня погубить», — подумала Норма, лежа на раскаленном песке частного пляжа в маленькой бухте между скал, перед огромным желтым домом с висячими террасами, синими тентами и тенистыми деревьями вокруг беседки-бара из бамбука и кокосового дерева, где горели два золотых огонька, две точки искусственного света среди сияния, щедро лившегося с неба. Она подумала это только теперь, когда набегающие волны, обессилев, робко лизали ее ноги, но ей хотелось уверить себя, что она так думала с той минуты, когда познакомилась с Икской Сьенфуэгосом. Солнце снова ласкало ее, и она снова предавалась воспоминаниям. Норма подняла голову и увидела далеко в море голову Икски, ритмично плывшего к берегу. Редкие шумы — отдаленный свисток паровоза в Икакосе, приглушенный крик ласточек — звучали так же отчетливо, как вырисовывалась голова Икски, которую Норма видела теперь, словно в бинокль. Не этого ли, в сущности, она и хотела: чтобы он погубил ее? — безотчетно промелькнуло у нее. Она укусила себе палец. Почему ей приходило в голову именно это слово — гибель? Не шла ли речь просто о требовании иного рода, чем те, которые до сих пор предъявлялись к ней и которые она сама предъявляла к другим? Из воды показалось тело Икски, блестящее от соли и пены. Он бросился на нее, не дав ей вымолвить слова. Она успела лишь скользнуть взглядом по его следам на песке, и цепь ее мыслей распалась, и она подчинилась его телу, которое требовало всего, всей ее плоти, чтобы уничтожить ее, исчерпать в спазме, граничившем со смертью: он хотел выпить ее, выпить до дна, а не тешить словами, не подавать советов, не оставлять ей ни малейшей надежды, что, опустошенная, выжатая, она сможет рассчитывать на что-либо иное, чем бесцельное повторение того же опустошения. Не этого ли хотела и сама Норма? Для сплетенных на песке тел, — соленого, в клочьях пены тела Икски и сухого, обожженного солнцем тела Нормы, — время остановилось, будущего не существовало: все было здесь, здесь и теперь, — парализованное солнце, навсегда застывшие, не успев разбиться, волны и она, Норма, думающая о чрезмерности своей самоотдачи и усматривающая в молчании и неуемной требовательности Икски иронию и едва скрытую жалость. Норма, упершись руками в грудь Икски, оттолкнула его от себя.