— Фифо, Фифо!
— Смерть гачупинам!
— Еще так эрли[184], а он уже набрался, — сказал Туно. — Что же нам останется на потом, дружище?
— Хватит тут прохлаждаться, Бето. Пошли в кабачок, — сказал Габриэль.
Все шумно одобрили это предложение. Компания с криком и свистом двинулась по улице Монеда. Фифо пританцовывал, Габриэль почесывал пробивавшуюся бородку.
— Я знаю, куда мы пойдем. Мне бы хотелось кое с кем свести счеты. Ну-ка, Бето, достань бутылочку.
Мескаль пошел по кругу, и Бето заорал:
— Эй-эй-эй! Сегодня мне все трын-трава! Пускай хоть костлявая приходит!
— Только бы суит[185], как от пули, — вздохнул Туно.
Все в обнимку двинулись по боковой улочке, прилегающей к академии, по направлению к Мерсед. На маслянисто-желтом куполе Сантиссима трепетали отсветы фейерверка. Друзья свистели и пели… рождены мы все на страданья, с колыбели в страданьях живем…
— Уже принесли гроб?
— Вот он, тут, возле дома. Хоть бы он вам не понадобился.
— Какого цвета?
— Белый, для ангелочка ведь. Из хорошей сосны. Шелковой обивки не хотите?
Роза Моралес выглянула из комнаты, освещенной двумя свечами. Из-под платка достала маленького Иуду, покрашенного в желтый и лиловый цвета, с большим угольно-черным носом и остроконечным хвостом.
— Сразу положите его туда. Это его любимая игрушка.
Служащий похоронного бюро взял Иуду за нос и положил в гроб, боком, чтобы он поместился вместе с телом.
— Я вас еще попрошу… Больше некого: ведь никто не придет, пока он не умер. Скажите лавочнику, который торгует пульке, что сегодня будет велорио. Кофе я сама приготовлю.
Роза вернулась в дом. У посиневшего Хорхито все больше вываливался язык.
— Хоть бы знать… хоть бы мне кто-нибудь сказал, от чего он умирает.
Она зажгла третью свечу, но не смогла сосредоточить свое внимание на образе пресвятой девы. Взгляд ее обегал голые стены, комаль и жаровни, расписные горшочки, вывалившееся на пол тесто. Она обернулась посмотреть на ребенка. Он был уже мертв. Роза отдернула занавеску, отделявшую комнату от улицы, и вышла на немощеный тротуар. Бары, лавки, не закрывавшиеся в эту праздничную ночь, дым ракет и петард, стлавшийся над кварталом, — все это Роза воспринимала как оскорбление и насмешку. Скажи мне, Хуан: зачем мы родились? Зачем происходит то или другое, если у всего один конец? Она закутала голову в платок, подняла белый гробик и понесла его в комнату.
Мануэль Самакона не нашел комнаты в Акапулько и решил ехать дальше, по Пье-де-ла-Куэсте, рассчитывая к утру добраться до Койюки. Первые ночные часы он провел на пляже, и теперь, в двенадцатом часу, выехал из порта, освещенного огнями трех цветов, потея во фланелевых брюках и рубашке с подвернутыми рукавами. Возле него на сиденье лежали плащ и кипа книг, растрепавшихся от тряски и покоробившихся от жары. В Пье-де-ла-Куэсте рокотало море, перекрывая звуки гитар, которые доносились из группы, расположившейся вокруг костра. Шоссе спустилось в заболоченную лощину, и по сторонам потянулись густые банановые рощи, когда Мануэль заметил, что бак течет и запас бензина быстро уменьшается. Он продолжал медленно ехать в темноте и духоте под гомон бессонных попугаев, пока не завидел огни. За тремя или четырьмя крытыми соломой хижинами стояло побеленное одноэтажное здание, откуда доносились голоса и звуки пианолы. Желтокожие женщины покачивались в гамаках, не обращая внимания на бегавших среди луж по шоссе голых ребятишек, взбудораженных в эту праздничную ночь шумом, не стихавшим в кабачке. Мануэль остановил машину в нескольких шагах от него, и ему захотелось с минуту спокойно посидеть, чтобы вместе с потом испарилась и вся накопившаяся усталость. Он закурил сигарету и полистал одну из книг: et c’est toujours la seule — ou c’est le seul moment…[186] Потом вылез, открыл багажник и взял алюминиевую канистру. Повторяя про себя строку Нерваля, направился к кабачку. Медленный дансон, исходивший из хрипучей пианолы, сталкивался с громкими голосами, с надрывными криками одетых в белое людей, которые, едва двигаясь, перекидывались похабными словами. Беззубые рты, мертвенные, землистые лица…