— Коацакоалькосский Любич! — закричал Бобо, завидев в саду напомаженного Чино.
— А знаешь, Бобо, этот домик идэально подходит для боевика, который мы сэчас обдумываем… — сказал Эфраим, все ощупывая руками.
— Позвольте вам представить Родриго Полу, нашего нового литературного гения, для которого не существует ничего непосильного, — провозгласил Табоада, сделав рукой широкий жест над головами развалившихся на кожаных и брезентовых стульях гостей — Гуса, Наташи, Шарлотты, Пимпинелы де Овандо, Пако Делькинто и того самого журналиста, которому Кукис в Акапулько сообщила сенсационную новость. Большинство встречало Родриго на вечерах у Бобо и Шарлотты, но после того, как его представил Табоада, все с интересом посмотрели на Полу, как будто видели его впервые. Послышалось общее «очень приятно»; только Наташа, не расстававшаяся с черными очками, улыбнулась Родриго и протянула ему с кожаного дивана свои синие костяшки.
— Красив, правда? — шепнула Шарлотта Пимпинеле.
— Да, по-своему, похож на мавра, правда? — громко сказала Пимпинела и повернулась к журналисту. — Я говорила вам, что подняться наверх своими собственными силами, на мой взгляд, очень хорошо; не это коробит аристократов, а притворство, ложь. Вы ведь знаете, что мы принимали Норму, потому что думали, что она так же, как мы, пострадала от революции…
— Chère[188], — вздохнула Наташа, подбирая ноги, — une révolution, ça ne se fait pas: ça se dit[189],— и встала, расправляя на животе складки своих бархатных брюк. Родриго с улыбкой ждал ее. Наташа достала золотую зажигалку и закурила длинную папиросу. — Гм-м. Даже и в этом, mon petit[190].— Она взяла его под руку, и они прошлись по террасе; Родриго полной грудью вдыхал мягкий воздух долины, напоенный запахами фламбойаны и агвиата.
— Я вижу, ты решился. Теперь у тебя есть крылья определенного цвета. Ради этого пришлось кое-чем пожертвовать, правда? — Родриго не хотел придавать значения словам Наташи, которая, сверкая своими ровными искусственными зубами, продолжала: — On n’a pas…[191]у человека может быть только одна судьба. Зачем же, mon vieux[192], выбирать судьбу, идущую вразрез с судьбою общества? Oh, la rébellion, les révoltés; on les a bien foutus, ceux-là! Ce sont des poètes, tu vois! Mais toi![193]Знаешь, я с первого раза поняла, что ты человек честолюбивый, у тебя это на лбу написано; только честолюбцу могло быть так досадно, что он не чувствует себя своим человеком на вечере de ma chère bête[194] Шарлотты. Теперь, когда ты уже принадлежишь к этому обществу, tâche, oui, tâche[195] подчиниться ему, соблюдать его законы, и ты будешь иметь все, что хочешь. Вопрос не в том, чтобы что-нибудь делать, а в том, чтобы плыть по течению. Сам увидишь, мир идет навстречу тем, кто ничего не делает, и отдаляется от тех, кто пытается его переделать.
— Вотрен в юбке! — засмеялся Родриго, прижимая к себе холодную руку Наташи.
— Tu a de l’esprit, chéri…[196] Да, так оно и выглядит. Я знала другой мир, законченный, устойчивый, достойный. Не очень-то приятно переживать момент, когда на авансцену выходит буржуазия. Мне смешно переживать здесь то, что произошло в Европе больше ста лет назад. Возникновение новой господствующей касты, образовавшейся на основе денег и темных дел, санкционированных законом. Les révolutions ont toujours son Empire; les Robespierres deviennent Napoléons…[197] Что ж поделаешь! Таков мир. И тебе надо жить в нем в согласии с его законами. Ты добьешься успеха, Родриго. Настало время, когда в Мексике открываются все возможности для личного преуспеяния. Революция похоронена. Теперь существует буржуазный двор, который уважает только деньги и элегантность; обладай ими, и ты станешь видной фигурой в Мехико; без них ты опустишься на дно, пополнишь собой люмпен-пролетариат, который множится с быстрым ростом всякого города. Да, ты прав: я сделаю из тебя маленького Растиньяка, мексиканского Люсьена де Рюбампре… — Наташа засмеялась, и Родриго подхватил ее смех, но в глубине души испытывал горячее, благотворное, честолюбивое чувство достигнутой славы. Он заметил, что Пимпинела де Овандо не перестает наблюдать за ним; хорошего покроя брюки, модная рубашка в тонкую синюю полоску и все остальное придавали Родриго совсем другой вид, чем его прежний костюм, типичный для мексиканца из среднего класса: оливкового цвета габардиновая пара, сужающиеся книзу брюки, накладные плечи, широкие лацканы.