— Откройте, я ранен! — кричал Габриэль из своего закутка. — Пойте так, как будто поете в последний раз, как будто нас прямо здесь расстреляют! Э-э-э-э-э-эй!
Словно отозвавшись на его крики, осовелые, мокрогубые люди, сидевшие и стоявшие вокруг мариачей с миндалевидными глазами и блестящими от помады отвислыми усами, в сомбреро с потускневшими блестками, хором подхватили песнь: Я буду ждать в овраге, у нопалей, я свистну, и ты выходи… Руки резкими взмахами отбивали такт, и в движениях этих был подъем и вызов, и голоса срывались на фальцет, как бывает, когда от волнения щиплет в горле, и в уголках ртов пузырилась слюна.
— Точно, Габриэль. В эту ночь, пятнадцатого, все вспоминается. И, чтобы облегчить сердце, тянет обо всем рассказать корешам. — Бето поднял свой стакан и покачал головой. — О каждом пинке, который дает тебе жизнь! О каждой истории, от которой хочется плакать, когда ее вспоминаешь!
— Как будто римембер модер[201],— сказал Туно, почесывая за ухом.
— По-моему, так и должно быть, Бето, так и должно быть. С кем же еще отвести душу, если не со своими корешами, которые тебе все равно как братья? Даю слово, я люблю тебя, Бето, даю слово, ты мне брат! — Габриэль обнимал таксиста за шею и хлопал по плечу.
— Ай ванна фок, — сказал Туно с безучастным, отсутствующим видом. — Если бы не кореши, хоть вешайся, Бето. Начни я тебе рассказывать свои несчастья, конца не будет.
— Ты знаешь Иоланду, ту красотку, которая всех завлекает, а как доходит до дела, строит из себя недотрогу? — говорил Фифо, прищелкивая пальцами.
— Эта та, у которой глаза, как ежевика, и такая походка, как будто не женщина идет, а катится морская волна…
— Она самая. Как есть Иоланда. Но не попадись на эту удочку, Бето… Она изменщица, друг, и ни во что не ставит сердце мужчины…
— Вот такие меня забирают, э-э-э-эй! Вот такие я люблю… американцы думали, что драться все равно что каркис танцевать, …Слышишь, Фифо, какие уж тут разговоры в такую ночь?.. но пришлось им вскорости убраться, убраться… У-у-у-у! До чего же я ненавижу гринго! Один мексиканец справится с целой сотней этих белобрысых! Ублюдки поганые! — орал Габриэль, пока не засаднило в горле.
Из-под пальцев мариачи, игравшего на большой гитаре, водопадом лились звуки на мешанину тел; женщины в расшитых стеклярусом платьях висли на шее у своих кавалеров; запашок блевотины начинал заглушать запах пипиана; слышались громкие голоса мужчин, которые, сжав кулаки и прищурив глаза, распевали старую песню: чувствовать, как кровь кипит, коль «Да здравствует Халиско!», точно грозный клич, гремит.
— Это пел Хорхе Негрете. В техасском лагере у нас была его пластинка, помнишь?
— Уж я бы показал этим гринго!
— А, Габриэль, и ты здесь! — крикнула размалеванная женщина с золотыми зубами.
Мариачи выпили по стаканчику и снова начали медленно играть, вытягивая душу из каждой струны. Шум стих, слышалось только негромкое жужжание голосов. Габриэль стал пробираться к окликнувшей его женщине. Ксочимилько, Икстапалапа, как красивы в Мексике цветы… В кабачок вошел высокий худой мужчина в сдвинутой набекрень шляпе и габардиновом костюме в сопровождении своего неизменного спутника, коротышки с открытым ртом и глазами навыкате.
— Простите, простите, — вздыхал Габриэль, наступая на ноги и проталкиваясь между локтями, всем кладя руку на плечо, всем дыша в уши и скользя по лицам мутным, неверным взглядом…
Блеснул металл, и Габриэль издал крик.
— Я тебе сказал, приятель, что меня два раза врасплох не застанешь, — бросил худой с окровавленным ножом. — Мне на мозоль не наступай… Пойдем, Купидо.
Габриэль корчился на полу, в пыли и обрывках серпантина. Мариачи умолкли. Худой мужчина в шляпе набекрень спрятал нож и вразвалку двинулся к выходу. На пороге он обернулся.
— Кто нарывается, тот свое получает…
Его товарищ почесал в голове, шире раскрыл рот и закатился смехом.
Габриэль был уже недвижим. Бето подошел к телу; смуглая кожа, красные от крови джинсы. Мариачи снова запели под крики и треск петард и шутих, бросавших беглые отсветы на разноцветные флажки из глянцевой бумаги, без слов уходит друг любимый
Размалеванная женщина сказала Бето:
— Он уже умер.
— Шухер! Полиция!
— Донья Теодула, позвоните моей хозяйке, — вытирая слезы передником, сказала Роза вдове Моктесуме. — Ее зовут сеньора Норма. Сейчас я вам дам номер телефона. Скажите ей, что он умер, что у меня сегодня велорио. — Вдова, сложив руки, на животе, смотрела на заострившееся, бескровное лицо Хорхито, лежавшего в сосновом гробу вместе со своим Иудой. «Норма. Запомни ее имя», — сказал в свое время Теодуле Икска. Глубокие глаза вдовы не выдали охватившего ее предчувствия.