— Не беспокойся. Если бы я завтра разорился, то послезавтра снова начал бы наживать состояние.
Теперь Норма пожала руку Федерико, и он снова почувствовал в ней свое продолжение и свой аванпост. Ему уже не хотелось больше вспоминать минуты близости с Ортенсией Чакон, минуты, не вмещавшиеся в тот замкнутый мир, который он мог делить — в молчании, подавляя ненависть и поддерживая фикцию супружеских отношений — только с Нормой. Полнота его могущества порабощала его, как бы заключая в замкнутую сферу, насыщенную теплом и светом, казалось, не оставлявшим в его жизни ни одного темного уголка, в котором могла бы таиться опасность. Тот день, когда он, зажав уздечку в зубах, скакал по полю боя под Селайей, где и зародилось его могущество, и эта самая минута, когда продолжение Федерико Роблеса готовилось во всем блеске своей элегантности царить на аристократической свадьбе, были полюсами этой всеобъемлющей сферы. Федерико автоматически вычеркнул все предшествующее и все связанные с ним воспоминания, которые не далее как сегодня всплывали, воссоздавая его другой образ, другую, похороненную и забытую жизнь. Мерседес и Ортенсия — только эти два имени мелькали в закоулках его памяти, когда Норма вставала и вздыхала:
— Ах, любовь моя, чего только не приходится делать, чтобы поддерживать свое положение в обществе! Иногда я думаю: это не жизнь, столько обязательств, столько светской суеты. Поверь, я делаю это ради тебя.
Федерико сморщил губы в легкой улыбке. Он верил.
— Что за безвкусная свадебка! — проговорила сквозь зубы Шарлотта Гарсиа, помахивая рукой хозяевам, когда «меркурий» тронулся и помчался с Монте-Либано к Пасео-де-ла-Реформа. Сидевшая рядом с ней Пимпинела улыбалась, снимая длинные черные перчатки. Шарлотта резким движением сняла розовую шляпку с перьями и бросила ее на сиденье возле Пимпинелы.
— Никогда не пойму, дорогая, к чему все это расточительство: шампанское, индейки, канапе, скрипичные оркестры, шелковые шлейфы, а потом все разъезжаются, ворча и злословя.
Проспект змеящейся лентой спускался под гору, освещенный косыми лучами солнца, между ясенями, витринами и рустованными фасадами.
— Когда на такие действа попадает заведомая парвеню, вроде меня, это еще понятно, но тебе-то это к чему, Пимпинела! Как ты можешь переносить этот smugness[78], это пошлое самодовольство толпы нуворишей! Они щеголяют в обновке своей буржуазности с таким видом, как будто были капиталистами с сотворения мира. Какой ужас!
Пимпинела не изменила чарующей улыбки, которой лучилось ее золотистое лицо.
— Моя милая бабушка говорила, что порфирианская аристократия с таким же ужасом смотрела на вильистов и сапатистов, вступавших в Мехико, с каким она и дамы ее круга в прошлом веке смотрели на Диаса и его приспешников. В те времена порядочные люди были лердисты. Хотя и они разбогатели на имуществе клира.
— Это просто божественно! Надо сохранять верность своим предрассудкам, — заметила Шарлотта с хриплым смехом. На ее лице, сохранявшем благодаря кремам, массажам, а главное усилиям воли тот лоск, который скрывает возраст, мелькали зеленоватые отсветы Чапультепекского парка.
— Призадумайся, кто придет на смену аристократам революции и на кого они, в свою очередь, будут смотреть с ужасом? Тут ничего не поделаешь. Наша милая Мексика всегда остается Мексикой. А пока что надо существовать. Когда я вижу, как тетя Лоренса тоскует о прошлом и все еще верит, что дон Порфирио воскреснет и разгонит плеткой всю эту шваль… А между тем все могли бы, как я, использовать потребность новых воротил в престиже, в аристократическом лоске. В современном мире надо быть хоть чуточку практичным, ты не находишь?
— Ах, Пимпи, ты очень умная, а каково мне, ведь я вижу только эстетическую сторону вещей. Как по-твоему, я могу себя чувствовать среди плачущих от умиления родителей и сопливых девчонок в тюлевых платьях? Если бы мы могли жить в Нью-Йорке или Париже, в центре мира, где люди говорят и одеваются, как ты, скажи на милость, что нам было бы делать в Мехико?
— Это мазохизм, дорогая, — сказала Пимпинела, расширив янтарные глаза и понизив голос, — и не надо забывать приятную аксиому: в стране слепых…
— Ты невыносима! — простонала Шарлотта и взбила себе волосы. — Между прочим, ты обратила внимание на портного, который смотрел на свадьбу из кухни и расхваливал слугам свое творение?
— Я видела нечто более впечатляющее: Норму Ларрагоити, в первый раз выглядевшую старой.
— Ну, с таким мужем, как у нее… Представляешь, как она боится, что он сделает ей ребенка, который пойдет в него…