Я велел охраннику выйти, распорядившись, чтобы он внес для меня стул, Я сел и попросил арестованного сесть. Ему было около 50 лет; это был человек среднего роста, спереди лысый, с большим мясистым носом. В молодости физиономия его была, наверное, приятная; черты лица не имели карикатурных семитских очертаний, но таковое хорошо подтверждалось в них. В свое время он был, наверное, довольно тучным; теперь же — нет; кожа висела у него повсюду; его лицо и шея были похожи на пузырь с выпущенным воздухом. «Дежурный обед» на Лубянке служил, по-видимому, слишком строгой диетой для бывшего посланника в Париже. В тот момент я ограничился только этими наблюдениями.
— Курите?.. — спросил я его, открывая портсигар, с намерением установить с ним несколько более сердечные отношения.
— Я бросил курить по причине сохранения здоровья, — ответил он мне очень приятным тоном, — но я благодарю вас; думаю, что я сейчас хорошо оправился от своих желудочных болезней.
Он курил спокойно, сдержанно и не без некоторой элегантности.
— Я врач, — представился я.
— Да, я это знаю; я видел, как вы действовали… «там», — сказал он сорвавшимся голосом.
— Я пришел поинтересоваться состоянием вашего здоровья… Каково ваше состояние?.. Страдаете ли какой-нибудь болезнью?
— Нет, никакой.
— Вы в этом уверены?.. Как сердце?..
— Благодаря вынужденной диете — не замечаю у себя никаких ненормальных признаков.
— Есть такие, которые не могут быть замечены самим пациентом, а только врачом.
— Я врач, — перебил он меня.
— Врач?.. — повторил я удивленно.
— Да. Вы этого не знали?
— Никто мне этого не сообщил. Поздравляю вас; мне будет очень приятно быть полезным коллеге и, возможно, соученику. Где вы учились? В Москве, в Петрограде?
— О нет! Я тогда не был русским гражданином. Я учился в Нанси и в Монпелье; в последнем я получил ученую сгепень.
— Значит, мы могли учиться одновременно; я прошел несколько курсов в Париже. Вы были французом?..
— Я собирался им быть, Я родился болгарином, но не спросив моего разрешения, меня превратили в румына. Моя провинция Добруджа, где я родился, после заключения мира перешла к Румынии.
— Разрешите выслушать вас, — и я вставил в уши фонендоскоп.
Он снял свой порванный и засаленый пиджак и встал на ноги. Я выслушал его. Ничего ненормального. Как я и предполагал, слабость, но без дефектов,
— Я полагаю, что надо дать питание сердцу.
— Только сердцу, товарищ?.. — спросил он с иронией.
— Я так думаю, — сказал я, как бы не приметив ее, — что ваша диета должна быть тоже усилена.
— Разрешите мне выслушать себя?
— С удовольствием, — и я передал ему фонендоскоп. Он быстро прослушал себя.
— Я ожидал, что мое состояние будет гораздо хуже. Большое спасибо. Могу ли я уже надеть пиджак?..
— Разумеется… Остановимся, значит, на том, что надо принимать по нескольку капель дигиталя, не так ли?
— Вы считаете это абсолютно необходимым?.. Я думаю, что мое старое сердце вполне выдержит те несколько дней или месяцев, которые мне осталось жить,
— Я думаю иначе; я думаю, что вы будете жить гораздо больше.
— Не тревожьте меня, коллега… Жить больше! Жить еще больше!.. Должна быть инструкция об окончании; процесс уже не может дольше задерживаться… Затем, затем отдыхать.
И когда он сказал это, имея в виду окончательный отдых, то казалось, что в чертах его лица отразилось почти что блаженство. Я содрогнулся. Эта жажда умереть, умереть скорее, которую я прочитал в его глазах, бросила меня в озноб. Мне захотелось подбодрить его из сострадания.
— Вы меня не поняли, товарищ. Я хотел сказать, что в вашем случае может быть решено продлить вам жизнь, но жизнь без страданий… Для чего-то же привезли вас сюда… Разве с вами не обращаются сейчас лучше?
— Это последнее да, конечно. Об остальном мне уже намекали, но…
Я дал ему еще одну папиросу и после этого добавил:
— Имейте надежду. Со своей стороны и в той мере, в какой разрешит шеф, я сделаю все, что от меня зависит, чтобы вам не был причинен какой-либо вред. Я теперь же распоряжусь улучшить вам питание; умеренно, имея в виду состояние вашего желудка; мы начнем с молочного режима и с кое-чего более существенного. Можете курить… берите… — И я оставил в его распоряжении все, что оставалось в коробочке.
Я позвал охранника и приказал, чтобы он зажигал арестованному папиросу, когда тот захочет курить. Затем я ушел, и прежде чем отправиться отдохнуть на пару часов, распорядился, чтобы Раковскому дали пол-литра молока с сахаром.
Мы приготовились к свиданию с Раковским в двенадцать часов ночи. «Дружеский» характер встречи подчеркивался во всех деталях. Хорошо нагретая комната, огонь в камине, умеренный свет, маленький изысканный ужин, хорошие вина; все — научно импровизированное, «Как для любовного свидания», — определил Габриель. Я должен был ассистировать. Главная моя миссия — дать заключенному наркотик так, чтобы он этого не заметил. Для этой цели напитки расставили «случайно» около меня, в расчете на то, что я буду угощать его вином, Я должен следить также за прекращением действия наркотика и в нужный момент дать новую дозу. Это — главное в моем поручении. Габриель желает, если опыт удастся, добиться уже в первое свидание продвижения к сути дела. Он надеется на удачу; он хорошо отдохнул и находится в полном порядке; у меня есть желание услышать, как он будет сражаться с Раковским, который, кажется мне, является достойным ему противником.
Разместили перед огнем три кресла; стоящее ближе к двери займу я; Раковский сядет посередине, а в третьем поместится Габриель, который даже своей одеждой старался создать оптимистическое настроение: он надел русскую белую рубашку.
Уже пробило двенадцать часов, когда нам привели арестованного. Его прилично одели, и он был хорошо выбрит. Я бросил на него профессиональный взгляд и нашел его более оживленным.
Он сразу же попросил извинения, что не может выпить больше одной рюмки из-за слабости своего желудка. Я пожалел, что перед его приходом не положил ему туда наркотик.
Разговор начинается банально; Габриель знает, что Раковский гораздо лучше владеет французским языком, чем русским, и начинает говорить на этом языке. Делаются намеки на прошлое. Видно, что Раковский искусный собеседник. Его речь точна, элегантна и даже обладает изяществом. Он, по-видимому, хороший эрудит; по временам приводит цитаты с полной непринужденностью и всегда правильно. Иногда делает намеки на свои многочисленные побеги, на изгнания, на Ленина, на Плеханова, на Люксембург и даже говорит, что, будучи мальчиком, подавал руку Энгельсу.
Мы пьем виски. После того, как Габриель дал ему возможность поговорить с полчаса, я как бы невзначай спросил его: «Вам налить побольше соды?..» — «Да, налейте», — ответил он мне машинально. Я манипулировал с напитком и опустил туда таблетку, которую с самого начала держал между кончиками указательного и среднего пальцев. Сначала я придвинул виски Габриелю, дав ему знать взглядом, что дело выполнено.
Я передал Раковскому его рюмку и начал после этого пить сам. Он с наслаждением пригубливал свою содовую.
«Я маленький негодяй», — говорю я себе. Но эта мысль мимолетна, и она сгорает в веселом пламени камина, который производит впечатление почтенного очага.
Прежде чем Габриель добрался до главного — диалог был длинный, но увлекательный.
Мне посчастливилось раздобыть документ, воспроизводящий лучше, чем стенография, все, что обсуждалось между Габриелем и Раковским. Вот он здесь.
ИНФОРМАЦИЯ
ДОПРОС ОБВИНЯЕМОГО ХРИСТИАНА ГЕОРГИЕВИЧА РАКОВСКОГО ГАВРИИЛОМ ГАВРИИЛОВИЧЕМ КУЗЬМИНЫМ 26 ЯНВАРЯ 1938 ГОДА
Габриель. — Согласно тому, как мы договорились на Лубянке, я ходатайствовал о предоставлении вам последней возможности; ваше присутствие в этом доме означает то, что я этого добился. Посмотрим, не обманете ли вы нас.
Раковский. — Я не желаю и не собираюсь этого желать.
Г. — Но предварительно — благородное предупреждение. Теперь дело идет о чистой правде. Не о правде «официальной», той, которая должна выявиться на процессе в свете признаний обоих обвиняемых… Нечто, как вы знаете, подчиняющееся целиком политическим соображениям или «соображениям государственным», как бы выразились на Западе. Требования интернациональной политики заставят нас скрыть всю правду, «настоящую правду»… Каков бы ни был процесс, но государства и люди узнают только то, что они должны будут узнать… Тот же, кому надлежит знать все, Сталин, должен знать об этом все… Итак, каковы бы ни были здесь ваши слова, они не смогут отягчить вашего положения. Знайте, что они не усугубят вашу вину, а, наоборот, смогут дать желаемые результаты в вашу пользу. Вы сможете спасти свою жизнь, в данный момент уже потерянную. Вот я вам сказал это, а теперь давайте посмотрим: все вы будете сознаваться в том, что вы шпионы Гитлера и состоите на жаловании у гестапо и О.К.W..[3] Не так ли?