Нет уж, милый, околевай где-нибудь там, на дороге, поскольку денег на твои похороны в скудном семейном бюджете тоже не предусмотрено. Ну разве что отпеть и службы заупокойные справить. Это можно, потому как бесплатно – на то второй сын имеется.
А тут вдруг такая удача – народ созывают ехать на пустые, ничейные земли. То есть не совсем они ничейные и очень даже не пустые, но когда и кто признавал за язычниками право собственности? Разве что их соседи-русичи. Так они и сами схизматики, то есть не совсем христиане, стало быть, тоже недочеловеки. Да так даже и лучше, что не пустые, – тут тебе надел, тут тебе и слуги.
Хочется не просто благополучия, но и завести семью, продлить свой род? И тут дорога открыта. Ведь никто не требует, чтобы ты непременно вступал в монашеский орден. Если нет желания напяливать на себя белый плащ с красным крестом и мечом, то и не надо. Оставайся служить епископу, а уж он найдет землю, чтобы наделить ею своего верного слугу.
И опять-таки земля та будет с готовыми сервами, которых можно безнаказанно развешивать на окрестных дубах хоть по десятку каждый день, и никто тебе слова поперек не скажет. Да и кто осмелится перечить служителю божьему, изрядно потрудившемуся на своем веку и поднаторевшему в деле обращения язычников?
Тем более что, прибыв сюда, ты, по слову папы римского, становишься, яко агнец божий, чист и непорочен. Убивать – пожалуйста, резать – сколько душе угодно, насиловать – нет вопросов, а уж такие мелочи, как жечь и грабить, можно и вовсе не упоминать. И пока ты не вернешься в родной фатерлянд, чистоте твоих одежд впору самим ангелам позавидовать.
Хотя с возвращением крепко подумать надо, да не один раз, а все десять. Зачем? Кто и что тебя там ждет? Старший брат, стоящий на пороге полуразвалившегося замка с настороженной улыбкой на постаревшем от забот лице и тревожно ожидающий, чего же потребует вернувшийся? А в холодной и от одного этого весьма неуютной парадной зале на столе все та же опостылевшая луковая похлебка с ломтем зачерствевшего хлеба – не выбрасывать же. Да еще дрянное кислое винцо, на три четверти – для количества – разбавленное водой.
И что тебе там делать? Можно, конечно, выпить за встречу, с тоской вспоминая сладкую ароматную медовуху. Можно кое-как запихать себе в глотку кусок хлеба, запивая его, чтоб пролез, пустой похлебкой. А дальше-то что?
Так куда и зачем возвращаться? Правильно, нет в этом ни малейшего смысла. Здесь тебя ожидает только одна опасность – гибель в бою, там же – беспросветная, унылая жизнь. Она хоть и не страшнее смерти, но зато намного противнее.
Кстати, даже если ты вернешься на родину не с пустыми руками, а привезешь изрядную толику серебра, то тебе от этого лучше не станет. Брат начнет тут же фальшиво плакаться на тяжкую жизнь, жадно поглядывая на твое богатство, а его сварливая жена в неимоверном усилии скорчит тебе жуткую и столь же фальшивую рожу, которая в ее понимании означает умиление и несказанную радость.
Ты же в это время будешь сидеть и с тоской вспоминать иное, совсем недавнее, когда перед тобой все было настоящее. Боль и кровь, упоение боя и ненависть врага, дележ добычи и радость очередной победы. А вкус запеченной на углях кабанятины, когда горячий жир течет тебе прямо на подбородок? А наслаждение молодым телом язычницы-лэттки, которой ты преподаешь ночью первые уроки безропотного послушания? А чувство всевластия, когда перед тобой и по твоему повелению раскачивается на толстой пеньковой веревке, дрыгая грязными босыми ногами, старый лив, не пожелавший отдать последнюю живность для того, чтобы ты, именно ты мог славно поужинать?
Словом, есть чем гордиться, есть от чего надменно поглядывать на покорно согнувших перед тобой спины местных язычников. Да-да, именно язычников, даже если на груди у них и болтается простенький деревянный крестик. Все равно верить никому из этого сброда нельзя, поскольку эти дрянные народцы чересчур быстро научились лгать и обманывать.
Причем даже сама ложь у них грубая и грязная. Ее нельзя и сравнивать с твоей собственной – чистой и святой ложью божьего слуги, несущего этим дикарям свет истинной веры и готового на все во имя этой всеблагой цели.
Именно это считал истиной каждый рыцарь, ступивший на землю Ливонии. Потому он и взирал свысока на любого варвара, который встречался ему на пути.
Утро в замке началось с важного события – крещения младенца Зигфрида, первенца Карла. На зубок новорожденному каждый из прибывших преподнес живой гостинец. Кто по скудости отделался шкурами, дабы юному Зигфриду помягче спалось, а кто привез живой подарок – слуг или служанок.
Глядя на этих девок, госпожа Альвеслебен только недовольно морщилась, подмечая, как радостно улыбался ее драгоценный муженек Карл, глаза которого так и светились от похоти. А эти дикарки, как на подбор, все были статными, румяными, синеглазыми, а главное – молодыми. Но у молодой матери хватало ума, чтоб благоразумно помалкивать, – потом разберемся.
Больше всего, конечно, было настоящих мужских даров. Кто преподносил красивый кинжал италийской работы, кто клал у колыбели меч или боевой топор с красивой резной рукояткой и выгравированной на лезвии надписью: «In hoc signo vices».
Что сия надпись означала, прочесть, правда, никто из рыцарей не сумел, поскольку таким пустякам, вроде грамоты, они обучены не были, и оставалось только гадать, что же такое подарил новорожденному достопочтенный Конрад фон Мейендорф, прибывший чуть ли не самым последним из-под Гернике. Хорошо, что епископ знал мудреную латынь. Он и перевел. Оказывается, очень хорошее пожелание было там начертано. «Этим победишь», – уверял безвестный мастер будущего владельца оружия.
– И этим, – добавил отец Альберт, торжественно указывая на золотой крестик, который не далее как пару часов назад самолично надел на ребенка.
Уже вечерело, когда оживленные гости в полном составе уселись за праздничный ужин. Честно говоря, многие опасались, что в связи с присутствием епископа и его братьев – также особ духовного звания стол будет не богат, потому что день Венедима-мученика[27] в этом году выдался постным.
Когда гости зашли в пиршественную залу, то увидели, что опасались не напрасно. Огромный стол, за который предстояло усесться без малого четырем десяткам наиболее именитых рыцарей, – остальным, попроще, накрыли в ином месте – был практически пуст. На выскобленных до желтизны дубовых столешницах лежали только куски черствого хлеба и сиротливо стояли кубки, но плескалось в них не вино…
– Матерь божья, так ведь это простая вода! – яростно взвыл Иоганн фон Штенберг по прозвищу Унгарн, – епископский ленник, сидевший в Кукейносе.
– И у меня!
– И у меня тоже! – слышались отовсюду негодующие возгласы рыцарей, а огромный, похожий на рыжего медведя Конрад де Икесколе, один из самых первых ленников епископа и ближайший сосед братьев Альвеслебенов, в праведном возмущении даже не заметил, как смял в руке серебряный кубок тонкой работы.
Но тут со своего места, устроенного на небольшом возвышении, поднялся епископ и поднял руку.
Не сразу, лишь погодя пару минут, гости стихли в нетерпеливом ожидании объяснения этой непотребной издевки. Даже факелы, в превеликом множестве торчащие в стенах в специальных поставцах, и те, казалось, стали потрескивать намного тише.
Отец Альберт решил не томить присутствующих.
– Вот такая тяжкая участь предстоит вам в самом скором времени, благородные рыцари, – со вздохом произнес он. – И ждать этого не столь уж долго, что вам засвидетельствуют вернувшиеся не так давно из Виронии[28] достопочтенный брат наш Петр Кайкевальдэ из Винландии, который многим из здесь присутствующих хорошо известен, и с ним Генрих из прихода на Имере. Оба они ныне находятся здесь, дабы при необходимости еще раз подтвердить сказанное мною и ответить на вопросы почтенных рыцарей, буде таковые последуют.
27
Венедим-мученик пострадал в царствование римского императора Деция (249–251). Память его отмечалась католиками 18 мая.