— Не надо. Я сам, — отвечает другой. Шаги быстро удаляются.
— Сволочь! — доносится до Саамана. Один охранник, видно, остался у двери. — До смерти напугал. Вчера еще в волчок глядел, а сегодня болтается. Сволочь!
— Широколицый повесился, — шепчет Сааман, приводит себя в порядок и опять принимается писать.
«Мой товарищ по тюрьме повесился: он зашел в тупик! Запутался в сумятице собственных мыслей. Не вынес бремени собственных грехов».
— Все грешны, приятель… — говорит Сааман. — Так что зря ты повесился. А может, ты боялся посмотреть на мой труп? И из-за этого повесился? Ты думал, ты один грешник на свете? На любой вещи печать греха, если к ней прикасались руки грешника. И все люди грешны, каждый совершил в своей жизни какой-нибудь грех.
Из коридора снова доносится шум. Доносится топот военных ботинок. Кто-то заходит в камеру широколицего.
— Эй! Сообщи в военную полицию! Живо! — Это голос начальника тюрьмы.
Шум в коридоре стихает, и заключенный опять берется за письмо.
«Юлиати, я скоро умру, а «ты будешь жить еще тысячу лет»[87]. И это прекрасно. Прекрасно и для тебя, и для меня. Если же ты когда-нибудь прочтешь эти записки, я знаю — ты оцепенеешь и умрешь от раскаяния. Я знаю это, Инн.
Ты не могла нарушить волю родителей. И я уже ничего не могу, я над собой не властен. Мои чувства уже остывают. Скоро застыну и я сам. А мой мозг? Он уже не будет мне повиноваться. И мои руки и ноги уже не будут двигаться… Это и называют смертью, Юлиати!
Как хотелось бы, чтобы люди умирали, как деревья, — сохли, затем падали наземь. А если повезет, служили бы кому-то топливом».
Он перечитывает написанное, лицо его ожесточается, еще секунда — и он рвет бумагу в клочья и бросает их на пол.
— Сочинение безумного, — ругает он сам себя. Борение противоречивых мыслей и чувств искажает черты его лица. Именно в эту минуту камеру отпирают, и он слышит голос начальника тюрьмы:
— Сударь… доброе утро.
Сааман едва слышно отвечает на приветствие и медленно идет навстречу начальнику.
— Уже пора? — спрашивает Сааман устало.
Начальник смотрит на клочки бумаги, которыми усеян пол, переводит взгляд на Саамана и очень почтительно отвечает:
— Да, пора. Минут через пятнадцать за вами придут.
На какой-то миг лицо юноши омрачает страх.
— Как мало я пожил на свете, — говорит он со вздохом.
Начальник снова уставился в пол, спрашивает:
— Можно мне побыть с вами?
Сааман молча кивает.
— Ваши письма я передал, — чуть слышно произносит начальник. — Мне кажется… — Он умолкает, Сааман вопросительно на него смотрит.
— Благодарю вас за вашу доброту. Теперь вы знаете, как живет моя семья. В таком же положении и другие индонезийские семьи.
— Вашей семье надо непременно помочь.
Сааман усмехается.
— Если вы предлагали им помощь, я уверен, что они отказались.
— Да, — упавшим голосом отвечает начальник. — Я вижу, вам сейчас не до меня. Последние минуты вам не хочется говорить. Прошу вас, простите мне мои прегрешения, вольные и невольные.
Сааман молчит, грустно улыбается. Начальник тоже не произносит больше ни слова. Потом он поднимает руку, на которую надеты часы, и показывает Сааману. Пятнадцать минут почти истекли.
— Пора? — спрашивает Сааман.
— Пора.
Побледнев, Сааман выходит из своей клетки, где его продержали три месяца. За дверью его ожидает взвод солдат. Взвод перестраивается по два, и начальник протягивает Сааману руку.
— Прощайте, — тихо произносит он.
— Прощайте! Все прощайте! — еще тише отвечает Сааман.
Ван Керлинг опускает голову. Сааман идет между двумя шеренгами людей, словно новобрачный. Свет от ламп падает ему на лицо, обросшее бородой, исхудавшее и судорожно подергивающееся.
Начальник следует позади. Выйдя на двор, он останавливается и провожает процессию взглядом. Затем бегом возвращается к себе в кабинет, берет платок и быстро вытирает глаза.
В тюремном дворе необычно пустынно. Кроме надзирателей, ни души. Дует ветер, такой холодный, что кажется, будто он хочет сообщить миру о грядущей смерти. Как только Сааман, сопровождаемый солдатами, проходит первые ворота, тюрьма начинает гудеть — узники молятся за товарища по борьбе, уходящего в дальний путь. Им словно вторят вороны на огромном фикусе, который растет за тюремной стеной.
Расстреливать Саамана будут солдаты из военной полиции — совсем молодые голландцы. Многим из них явно не по себе. Они должны стрелять в безоружного человека, который не может сопротивляться. Даже в сумрачном свете утра видно, как сильно дрожат их пересохшие губы. А в глазах — голубых, карих и серых — застыл страх и еще отвращение к тому, что им предстоит сейчас делать. Приговоренных расстреливают на заднем дворе, обнесенном четырехметровыми каменными стенами. В углу навалены мешки с песком, среди мешков высится столб. Сюда и привели Саамана.
87
Видоизмененная строка стихотворения «Я» крупнейшего индонезийского поэта Хайрила Анвара (1922—1949).