— У тебя больше нет юбок? — спросил он как-то жену.
— Больше нет. Но эта очень хорошая. И по качеству, и по цвету. Чем больше ее стираешь, тем она красивее.
— Ужин готов, отец. — Это сказала невестка.
Он неохотно прошел в дом. Там, как и во дворе, видно было небо. Потому он и назвал свой дом домом, из которого видны небо и звезды. Кхин Лей об этом так и не узнала. Она умерла три года назад, не то постаралась бы перекрыть крышу, которую вот уже четыре года не перекрывали.
Сказать, что ужин был чересчур скудным, нельзя. Стакан воды помог ему справиться с твердым, сухим рисом нгасейн[94]. Да и на закуску ему был подан его любимый толченый щавель, но невестка не умела приготовлять его так, как Кхин Лей. Не успел Ба Маун подняться из-за стола, как заплакал в колыбели ребенок. Не довелось Кхин Лей увидеть своего младшенького внука.
— А Ми Тэ где?
По вечерам Ба Маун любил разговаривать с внучкой. До чего же любознательная девчушка! Она буквально забрасывала деда вопросами. Иногда у него не хватало терпенья, и он отделывался поверхностными ответами. Тогда внучка бурно выражала свое недовольство. Беседы эти обычно затягивались до позднего вечера.
Когда врачи сказали, что Кхин Лей обречена, он забрал ее из рангунского госпиталя. Внучка в то время только начинала говорить. Он вспомнил, что было однажды вечером…
— Когда меня не станет, будешь разговаривать с внучкой, чтобы не было так тоскливо.
О смерти Кхин Лей говорила так спокойно, словно собиралась, ну, скажем, съездить в соседнюю деревню.
К нему подбежала внучка, но он видел перед собой только Кхин Лей.
В тот вечер он был особенно терпелив и подробно отвечал на все вопросы ребенка, хотя сосредоточиться ему стоило большого труда.
И еще он боялся ночи, когда все лягут спать, а он останется наедине со своими мыслями.
По утрам весь Мьейнигин просыпался, чтобы начать новый день. Просыпался и Ба Маун. Смотрел, еще лежа в постели, на небо, и поднимался.
По утрам он не занимался домашними делами. Невестка с детьми еще спала. Аун Чо Моу обычно уходил раньше отца, но случалось, что и позднее: если отец поручал ему разнести газеты. Ба Маун никогда не собирался стать журналистом, он мечтал быть писателем. Книги были теперь необходимы ему как воздух, чтение возвышало его, придавало смысл его жизни. Он не получил никакого образования, ни среднего, ни высшего, но из книг почерпнул много полезных знаний. В свободное от работы время Ба Маун писал статьи и очерки в журнал, издаваемый профсоюзами нефтяной корпорации. Он писал о борьбе, потому что с борьбы началась его жизнь. Он твердо верил, что молодежь, выросшая на земле нефтяников, должна участвовать в рабочем движении или хотя бы знать о борьбе, которую рабочие вели с капиталистами, чтобы улучшить свои условия жизни, о национально-освободительном движении.
Сам он не участвовал ни в борьбе с английскими колонизаторами, ни в изгнании японских милитаристов. Но стремление к свободе и независимости наполняло его душу ликованием и гордостью.
Все их хозяйство, когда они поженились, состояло из одной кастрюли и одной циновки. Гордость не позволила Кхин Лей обратиться за помощью к родственникам или родителям, которые были против ее замужества. Ее прочили замуж за чиновника компании БНК[95], человека обеспеченного, с хорошим жалованьем. Младшая сестра Кхин Лей вышла замуж за богатого и теперь живет припеваючи — в доме и свет, и вода, неизвестно только, довольна ли она своей жизнью. А у них в доме то светло, то темно, как и в жизни, — то светлые полосы, то темные.
Взошло солнце, наполнило светом весь дом. Ба Маун прошел в переднюю, зачерпнул кружкой воды из горшка. Выбрал из трех пасхоу[96] самое свежее, переоделся. Надел белую с желтизной рубашку, сунул за пояс сигару, оставшуюся еще со вчерашнего вечера и завернутую в носовой платок.
Чай и ходьба пешком стали для него жизненной необходимостью, без них он и дня не мог прожить. Он пошел вниз по Мьейнигину. Всю прошлую ночь ему не давали спать мысли о Кхин Лей. На душе и сейчас было тоскливо, никуда не хотелось идти. Он стоял, глядя на нефтяные вышки над городом. С востока на запад тянулся нефтепровод. Казалось, по трубам течет не нефть, а людская кровь, выжатая непосильным трудом. Глотнув немного свежего воздуха, Ба Маун пошел дальше. Становилось все жарче. В полдень уже нечем было дышать, все плавилось. В молодости он не замечал жары — бегал, играл. А сейчас жизнь его уже стала клониться к закату. Надежды, мечты — все исчезло…