Со стороны Илека, ломая хрупкий по краям незамерзающей быстрины лед, ворочаясь в мерзлом пару, к станице спешили красногвардейцы Бурчака. Конь вынес Леньку в самую гущу сгрудившихся людей. Из станицы увидели фигуры, скатывающиеся с глиняного обрыва к Илеку: навстречу ударили залпы. Рванулись гранаты. Хрустел лед. Красная каменистая пыль, смешиваясь с водяными брызгами, заметалась над людьми, закружилась в ветре…
Обессиленного Леньку подхватили на руки. Он что-то говорил, рядом стреляли, кричали, суетились люди. Все происходило страшно быстро. Все шло мимо памяти. Одно лишь запомнилось крепко Леньке, на всю жизнь: пошел дождь. Первый весенний дождь. Неожиданный и непонятный. Ярилось сквозь дождь багровое солнце. И, может, оттого дождь казался кровавым… Небо будто плакало кровью. Плакало небо… Плакал, кажется, и он сам тогда… Слезы были обжигающе злы на весь этот вольный степной мир, в котором погибали товарищи.
Все выше поднималось солнце. На холме задымились красные проталины. Зазвенела капель, скатываясь с прозрачного ажурного ледка, пробиваясь к земле, туда, где просыпались первые подснежники.
XXXIII
Столовая губисполкома — такая же как и все. Такие же жидкие щи без мяса и морковный чай. В низкие окна полуподвала льется закатное солнце. Оно вызывает чувство смутной тревоги. А Мискинов всегда болезненно ощущал уходящее солнце, вот и сейчас он печально и размягченно улыбнулся, протянул Лельке кусочек серого сахара.
— На, возьми, тебе расти нужно, — закашлялся Мискинов, обратился к Софье Львовне, — ничего, пусть кушает, а я его не люблю, да и зубы у меня болят…
— Балуете, — вздохнула Софья Львовна, — а от папки все вестей нет и нет…
— Значит все в порядке, — Александр Коростелев погладил Лельку по голове, — разве с таким человеком может что плохое случиться? Вы не волнуйтесь…
Он осекся: в столовую вошел Бурчак-Абрамович, следом за ним явился Ленька. Софья Львовна посмотрела на Коростелева, уловила на его лице растерянность и обернулась.
— Товарищи, — снял шапку Бурчак-Абрамович, и Софья похолодела: голова Бурчака была туга обмотана бинтом.
— Товарищи, — снова начал Бурчак и голос его дрогнул, — отряд разбит… погиб… Цвиллинг.
Бурчак упал на стул. Он глядел куда-то в угол, поверх голов, а красные блики уходившего солнца легли на его лицо. Черно-фиолетовые тени шевелились под глазами, на шее и на усах.
— Порубали его…
Коростелев метнул взгляд на Софью. Она зачем-то спрятала руки под стол, потом вынула и скрестила на груди, опять убрала. Лицо побледнело, но спокойно. И от молчания, от кажущегося спокойствия ее Коростелеву стало не по себе, задрожали губы. Мискинов сжал кружку и она с громким хрустом лопнула. Тогда Мискинов ударил пораненным кулаком по столу, вскочил, открыл рот, но закашлялся и заплакал. Беззвучно. Страшно.
Ленька подошел к Софье Львовне, сел рядом с Лелькой и, вытащив из куртки несколько бледно-зеленых жалких стебельков, протянул их Софье:
— Вот, растут там…
Софья старалась унять дрожь. Нехорошо дергался подбородок, Ленька отвел глаза. Его давила необычная, казавшаяся безразличной, тишина.
Коростелев застегнул ворот рубахи, встал. И тут Ленька услышал, как у окна кто-то плачет навзрыд, и у него тотчас же навернулись слезы. Коростелев положил руку ему на плечо, так же клал ему свою горячую руку Цвиллинг:
— Я, товарищи, должен… — Коростелев передохнул и вновь разлепил губы, — я скажу… Погиб наш любимый Моисеич. Мы все знаем его хорошо. Мы вот недавно еще, в последних боях за Оренбург, отмечали его день рождения… Ему было двадцать семь. Он отдал все делу мировой революции, всю свою жизнь и даже смерть заставил работать на наше общее дело. Он никогда не просил ничего для себя…
Голос Коростелева зазвенел. Коростелев подошел к Лельке, поднял его голову:
— Твой папа, Лева, герой, гордись же им! Гордись им, как гордимся все мы…
Софья Львовна прижала к себе Лельку. Погладила сына по голове, поправила костюмчик. Лелька крикнул:
— Я очень люблю папу. Я буду таким, как мой папа![3]
Он поднял руку, на локте рукав аккуратно заштопан, и обнял мать за шею, и еще теснее прижался к ней. Ленька закусил губы, ему хотелось разреветься и хотелось вот так же крикнуть: «Я тоже любил его, я тоже буду таким…» Но горький комок застрял в горле.
А в столовую губисполкома все шли и шли люди. И Ленька уже никого не видел; было мелькание многих лиц, были разговоры.
А потом Ленька шел с Бурчаком по ночной улице. Глухое беззвездное небо мокрой холстиной нависало над застывшими домишками. У каждого есть в жизни особые минуты, когда, несмотря на вихрь событий, на сумятицу, ты предельно ясно осознаешь себя, свое место в этом необъятном и жестоком мире. И Ленька впервые сейчас почувствовал, как это страшно потерять близкого человека. Даже тогда, когда Цвиллинг сказал ему о смерти отца, даже тогда он чувствовал уход родного человека не так остро и безысходно, как теперь… Как же так получается, что уходят из жизни люди, уходят навсегда и ничего нельзя поделать? Никогда он не увидит Цвиллинга, не услышит его звонкого зовущего голоса… Никогда… Никогда. Боже, зачем же тогда все это? Зачем это небо, когда в нем не видно звезд? Зачем эти окна, когда в них не горит огонь? Зачем жизнь, если люди так легко уходят… Был человек и нет.
3
Он сдержал слово. В 1941 году, закончив Московский университет, Л. Цвиллинг ушел добровольцем на фронт. 23 февраля 1942 года минометчик 3-й Коммунистической дивизии Лев Цвиллинг героически погиб на озере Селигер, до конца оставшись верным делу революции.