Узбек пересел ближе к лампе, расстегнул тяжёлый переплёт. Сура Расторжение:
«Когда небо расторгнете я, когда звёзды рассеются, когда моря прольются, когда гробы откроются, тогда душа увидит, что сделала она прежде и что сделала после.
О, если бы ты знал, каков будет день суда! Да, о, если бы ты знал, каков будет день суда! В тот день ни одна душа не может ничего сделать для другой души: в тот день всё во власти Бога».
Как после недельного перехода в седле свело тело и внутри пересохло. Огненные молнии заплясали в черноте перед глазами. Что же это такое? Святая книга утишает гнев. Откуда же этот холод и пустота? Великому хану было неведомо, что это чувство называется страхом. Ведь он с рождения никогда не испытывал его.
Он медленно встал, хотел сделать омовение, но вдруг неожиданно для самого себя, повинуясь чьей-то чужой злой воле, сильно пнул треножник лампы, будто норовистого неука. Масло пролилось на жаровню, запылали ковры, языки пламени побежали по шёлковым занавесям. Закричали попугаи. За окном, испуганная сполохами, заревела нубийская верблюдица. Где-то далеко завизжали обезьяны, содержащиеся в клетках. Ворвалась стража, стала попонами давить огонь. Узбек стоял недвижно с недвижными глазами. Едкий дым пополз по дворцу.
Тое же лето благоуханна и нежна, как всегда, была весна на Афоне. Свежий полуденный ветер с моря и холодные потоки воздуха с горных вершин сохраняли прохладу. В ней спешили распуститься и цвесть деревья, кустарники и простые дикоцветы на солнечных местах. Ещё не было той тёплой истомы, когда напоят всё вокруг запахи млеющих трав, их сладчайшее увядание после острой боли косьбы. Гремела галька в ледяных ручьях, бегущих к морю. Ещё не было в них летней мутной полноты и пены. Ещё чисты и звонки оставались их голоса, как возвышенные певучие звуки греческой речи с её божественной долготой гласных и придыханий... Как же он теперь любил её после горлового прерывистого арабского речения! Как он любил теперешнюю уединённость своей особной келии под сенью чёрно-зелёных кедров после мучительного многоцветья, многолюдья, многоумия Александрии и Каира! Как он любил бедную простоту афонских киновий после мрамора мечетей, дворцов, духоты тамошних христианских храмов. Как он любил тишину здешних ночных туманов, наползающих из лесов, недвижность воздуха, не смеющего поколебать пламя свечи после жара ветров хамсин, поднимающихся на восходе и залегающих с закатом. Хамсин достигает полной силы к полудню, раскачивая пальмы и лимонные деревья, взвивая голубые одежды закутанных женщин и срывая облака лепестков с тёмных фаюмских роз. Хамсин обжигает ноздри, сушит глаза и глотку, несёт вонь базаров, в которой смешались шафран и розовое масло, гниющая рыба и человеческий пот, едкий перец и испражнения буйволов.
...Да, там, где жив дух тысячелетнего величия подвижников христианства, там, где положено Павлом Фивейским начало монашества, где святой Антоний основал первый монастырь[14], где столько мест поклонения, он ходил и слушал, что говорят в раскалённом аду базаров и о чём шепчутся в султанском дворце, где свисают с потолка напитанные жасмином опахала, где битый лёд между двойными стенами создаёт прохладу, где платаны в саду облицованы чистым серебром и цветы растут в серебряных кадках. Он бродил по улицам, прямым и широким, уставленным бесчисленными статуями, колоннадами и фонтанами; он слушал сплетни в переулках среди лачуг, грязный смех и позорные толковища; он запоминал недомолвки и проговорки осторожных визирей и эмиров, не гнушался знакомствами с их надменными раскрашенными наложницами, добивался доверия их пугливых жён, он подкупал евнухов, и дворцовых слуг, и нищих со следами пеготы на лицах, именуемой проказою. Он всё испробовал, пока не нашёл ту, которую искал. Так ему было велено. Так ему было сказано с византийской велеречивостью, со многими околичностями, но выразительней всех слов был водянистый взгляд патриарха: её надо найти и знать о ней всё, включая любые мелочи. Запомнить добытые сведения прочно, надолго, ничего не упуская, не отсеивая. И хранить про себя крепко, ни с кем ими не делясь и ничего не обсуждая. Таково было главное задание. Внешний повод — посещение египетских христианских общин, передача им патриаршего благословения, познание нужд и успехов, помощь советами и обещаниями. Он не посмел спросить патриарха, зачем ему, монаху Феогносту, успешному исполнителю поручений его святейшества в сношениях с государями и церквами других стран, зачем ему необходимо разузнавать судьбу юной монголки, канувшей четыре года назад в пестроте арабского мира. Вопросы — это выражение сомнения, это уже прекословие. Могущий вместить — вместит... Отсечение воли своей в послушании, отсечение рассуждений и возражений — это путь к владению собственной душой, страстями и мыслями, укрощение их и обуздание волнений, ими причиняемых, осветление разума спокойствием духа. Только так учатся видеть вещи в их истинном свете, если не назначена благодать откровения. Поэтому вопросы — дерзость, и их не было у Феогноста. Уже немало довелось ему выполнить поручений константинопольской патриархии, не подлежащих ни малейшей огласке. Но столь необычное — впервые.
14