— Постой, постой… Это ты что же? Пьян я, что ли? Ты постой…
— Значит, может, не от книги только твоя правда порушилась? Во всём ли в ней сила-то есть?
Вдруг Василий Дорофеевич криво наклонился, приподнялся, замахал длинными руками и закричал:
— А!.. Так вот я покажу, какова сила в моей правде! И сейчас не пуста мошна. А теперь приналягу — ещё набежит. Всех под себя подомну! Согну! Эх! — И он сжал в кулак свою большую руку. — Захрустит! Сок изо всех, как из клюквы, давить буду. Ежели всё супротив меня, поглядим! Вот только приналягу на своё дело.
— Налегать теперь тебе уж одному придётся. Сын-то не принял? Ушёл?
— А… В сердце мстишь? — Василий Дорофеевич отодвинулся от Банева и уставился на него мутными глазами. — Да ты что, враг мне, что ли?
— В первые люди, Василий, намечаешь выйти и не для того, чтобы в пользе и утешении показаться, а для того, чтобы под себя сгрести. Вон оно как наружу выходит. Твоя деньга добрая ли? Всю жизнь ты вокруг неё ходил. И теперь думаешь, будто деньга сильнее всего на свете, будто в ней одной сила скопилась, в неё только она и положена. И кажется тебе: никак стороной мимо деньги не пройдёшь. Ведётся она — значит, у тебя и сила. Первое дело — запомни: покуда над деньгой на пашей земле чин стоит. И деньга под началом у него. Мошна под чином дворянским да боярским состоит. Нету ей настоящей воли. Не всё она может. — Банев отрицательно покачал головой.
— Не впервой ту песню поёшь, — равнодушно ответил Василий Дорофеевич.
— Вот. В первые люди тебе, значит, и не выйти. По твоей дорожке-то.
— Хм! хм! хм! Загадки загадываешь. Ты, значит, про жизнь, про устройство общее. А!.. Вот это хорошо. Давай потолкуем. Люблю про жизнь! Эх, люблю! — Василий Дорофеевич сильно качнулся. — Ха-ха-ха! Иван! Говоришь, боярство да дворянство. А где оно у нас, в северной земле? Черносошные мы. Государю только повинны. А ни вотчины, ни поместья[65] на земле на нашей не стоят и сроду не бывали. И в крепость[66] никогда мы не попадали.
— Так. А пройдёшь ли ты по нашей земле с дворянским правом? А ежели подашься в другие русские земли, то и совсем не вправе окажешься, совсем под зорким глазом очутишься.
— Пьян я, а соображаю. О! О чём это? Да! Вот! Говоришь, в других землях совсем теснота? А Михайло, а? Куда пошёл? В другие земли. А кто он таков есть? Мужик! В подушный оклад положен! Ха-ха-ха! — Василий Дорофеевич смеялся торжествующе. — Только как же это ушёл он без пашпорта? А?
Вдруг ему в голову пришла тревожная мысль:
— А ежели с пашпортом? Как же это без меня его получить мог? Что? Пашпорт? Получить? Да всякого в бараний рог согну! Ух!
— Пашпорт Михайле выправил. И в нём не сказано, что он крестьянский сын. Поповский. А справку в волости он тоже получил. В платеже подушного расписался я.
Василий Дорофеевич не понимал. Он откинулся на спинку скамьи и смотрел во все глаза на Банева. Открыв рот, он хотел что-то сказать, но не сказал, только глотнул воздуха, будто что-то неподатливое в горло протолкнул.
Вдруг в лицо Василию Дорофеевичу кинулась кровь, и из бурого оно стало багровым. Он встал со скамьи, пошатнулся и, громадный, с мутными глазами, в распахнутом тулупе, растрёпанный, пошёл, покачиваясь, на Банева.
Банев встал и стоял спокойно.
Дурным голосом Василий Дорофеевич закричал:
— А-а-а!.. Вот что! — и шёл на Банева.
Но тут из соседней комнаты выскочила жена Банева, разбуженная криком.
— А? Что содеялось? Аль беда?
— Не вмешивайся, жена, не женское дело.
Василий Дорофеевич шёл на Банева. Тогда она бросилась между ними.
— Ай! Что вы, петухи, задумали! Постыдились бы! Грех какой!
— Уйди, жена, говорю!
Но Василий Дорофеевич, как подрубленное в корень матёрое дерево, рухнул на скамью и схватил голову обеими руками.
Банев показал жене глазами на дверь. Она вышла.
Василий Дорофеевич наконец выпрямился, огляделся вокруг, будто приглядываясь к чему-то новому и незнакомому. По лицу пробежала судорога, как от сильной боли.
— Сын у меня ушёл. Кровь моя. В нём надежда была. Пусто сердце осталося. Из груди всё ушло, — и он снова погрузился в какую-то дремоту.
Банев подошёл к Василию Дорофеевичу, тронул его за плечо:
— Слышь-ко, Василь! Слышь! — Банев тряс его за плечо. — Слышь ты! Очнись! — Банев склонился к самому уху своего приятеля. — Важное скажу. Слушай хорошо.
Ломоносов насторожился.
— Жив будет Михайло, жив. Понял?
— А? Откуда знаешь?
— Не было случая, чтоб Михайло когда в поле сбился.
Василий Дорофеевич приблизился к Баневу лицом к лицу.
— Не собьётся, думаешь, а? Не застынет?
— Нет.
— Ах… У тебя хмельного чего нет? Душа горит.
Банев взял с полки бутыль с брагой, налил в небольшой, ярко начищенный медный братынь. Василий Дорофеевич трясущимися руками выхватил братынь из рук Банева и, расплёскивая брагу на пол, через край, стал жадно глотать круто сваренный хмельной напиток. На мгновение он отрывался, переводил дух и опять пил. Потом поставил братынь на стол, отодвинул его рукой. Будто какая-то темнота снова набежала на Василия Дорофеевича, снова недобрыми стали у него глаза.
— Другом мне всю жизнь был. Ух ты!..
— Был другом. И останусь — так думаю. И ещё вот что, Василий, скажу: не от одного меня Михайле помога была. И те не враги. Народом поднимался.
— Народом? Зачем встревать в чужое дело?
— Стало быть, почуяли — не чужое.
— Не враги… А пошто сына у меня отняли?
— Василий, не отняли — спасли.
— От кого? От чего?
Но Банев не отвечал.
— А… понял, — недобро сказал наконец Василий Дорофеевич.
Он взял со стола книгу:
— Что тут?
— Научное.
— К тому Михайло и ушёл?
— Да.
— А науки-то всё одно к делу прикладывать?
— Не иначе.
— У меня же дело.
— Не то, значит. Есть поболе.
Тут Василий Дорофеевич не выдержал и яростно ударил по книге кулаком:
— Что? Боле моего нету! Живем мы — и что того важнее? А моё дело — для жизни.
Василий Дорофеевич мерил комнату большими, грузными шагами, размахивал руками и, не слушая спокойных ответов Банева, возбужденно говорил:
— Что задумали! А! И какие такие у вас права? Всё равно все в моей правде живёте. Только я-то сноровистее, вот и весь сказ. Не объясняй мне ничего. Всё сам понимаю.
— Василий! — И, подойдя к своему собеседнику, Банев крепко взял его руку повыше локтя. — Василий… — Банев говорил очень медленно, тихо и пристально смотрел в глаза. — Василий, а как Михайло, мужик наш куростровский, и всему нашему крестьянству и роду твоему ломоносовскому на славу книгою надо всем, что есть, поднимется? А? Вдруг мужик на первое место наукой возьмёт да и вывернет? А?
Василий Дорофеевич удивленно смотрел на Банева:
— Как же это, чтоб мужик надо всем поднялся? — Он покачал головой: — Нет. В сказках про то услышишь только.
— А вот как да не в сказке сбудется?
Василий Дорофеевич сел.
— Ха! — как будто обрадовался он. — Это ты раззадорить меня хочешь. Соблазнитель. И думаешь, что я, дитя неразумное, сразу взял да и поверил? Нет, брат. Всё равно Михайлу верну. У моего ему стоять. А то вот помру я, и добро, которое потом кровавым нажил, чужие придут да расхитят. Хватит забот Михайле и здесь. А то что придумали! Надо всем! Верну.
— Почему раньше не вернул?
— Хотел… Метель… Не нагнал.
— А ежели бы не метель?
— Кончится метель — нагоню.
Банев валко шёл к маленькому слюдяному окошку, закрытому занавеской.
— Смотри-ка, Василий, — сказал он, отодвигая занавеску.
Василий Дорофеевич не заметил, что метель уже кончилась. И сейчас с неба смотрели чистые, светлые звёзды, и их зелёный свет сиял на утихшем и лёгшем на землю снегу.