Мучительные искания французских и российских «новаторов», «позитивистов», «прагматиков», представленные Хапаевой, вызывают в памяти находки двух немцев. У Ницше можно позаимствовать подходящие названия для нового состояния социальных наук: злая истина и веселая наука, а у Гуссерля есть великолепное определение научной объективности: истина одна, независимо от того, созерцают ли ее люди, боги, ангелы или чудовища. Боги ушли в прошлое с теологией, развенчанной философами-просветителями и Контом, люди вместе с социологией направлены туда же философами-постмодернистами. Настала пора озаботиться восприятием истины современными ангелами и чудовищами, живущими по обе стороны экрана телевизора, монитора компьютера, наушников ай-пода.
Подведем итог нашему обсуждению проблемы кризиса социальных наук: нет кризиса, есть реконфигурация.
1. Нет никакой проблемы в мультипарадигмальности или отсутствии единой парадигмы. «Разруха в головах» исследователей, экспертов, «новаторов», «герцогов». Прагматики вполне успешно могут руководствоваться существующим порядком теоретических моделей.
2. Отсутствие великих новаций не означает конца социальных наук. Эпоха переводов сменилась эпохой учебных пособий и технических руководств. «Герцогов республики» сменили «гуру менеджмента».
3. История, филология, философия, социология маргинализируются, а экономика, менеджмент, маркетинг, PR процветают.
Скептическое отношение к дискурсу кризиса социальных наук мне бы никак не хотелось распространять на книгу Дины Хапаевой. Редкий академический труд сейчас вызывает желание детально обсуждать его содержание. Помимо множества метких замечаний и тонких наблюдений, уже упомянутых выше, рекомендую:
1) прекрасное описание того, как думают историки, филологи, социологи, «подзастрявшие» где-то в прошлом веке, когда парадигмы были «большими»;
2) прелестные фото интеллектуалов — персонажей повествования, позволяющие создать «фоторобот» поколения кризиса социальных наук;
3) очаровательные заголовки разделов, образующие самостоятельное произведение.
В общем, по прочтении книги складывается впечатление, что автор знает злую истину и создает на месте традиционного науковедения веселую науку, которую зовет «шершерологией» (chercherologie). Так что по критериям глэм-науки представленная работа заслуживает по крайней мере четырех звезд из пяти.
Майкл Хардт, Антонио Негри. Множество: война и демократия в эпоху Империи. Олег Кильдюшов
Пер. с англ. под ред. В. Л. Иноземцева. М.: Культурная революция, 2006. 559 с. Тираж 3000 экз.
Выход нового совместного труда М. Хардта и А. Негри на русском языке практически совпал с их приездом в Россию (март 2006). Точнее, это их визит был приурочен к русскому изданию книги, воспринимаемой в качестве продолжения — некоторые даже говорят о сиквеле — «Империи», их хита 2000 года [196]. Поэтому долгожданная встреча заинтересованного русского читателя со знаменитыми западными писателями, пусть с некоторым опозданием, все же состоялась. Правда, для обеих сторон это была довольно странная встреча [197], причем независимо от места проведения конкретных мероприятий визита — в главном ли философском учреждении страны, академическом Институте философии, в ИНИОНе ли, в других местах. Дело в том, что продемонстрированный Хардтом и, особенно, Негри тип ответственной речи интеллектуала в прямом и переносном смысле диссонировал с той атмосферой, что царила, например, в Красном зале Желтого дома на Волхонке (ИФ РАН). Было удивительно наблюдать ту серьезность и даже пафос, с которой крупнейшие левые теоретики наших дней пытались донести свои идеи о необходимости и возможности поиска новых форм сопротивления глобализированному капитализму, обращаясь к собравшимся русским мыслителям — как-никак наследникам революционных традиций. Было очень непривычно видеть, как люди, чьи работы стали интеллектуальными бестселлерами по всему миру, пытаются вести серьезный разговор с представителями нашей мыслящей элиты, за последние 15 лет в значительной своей части привыкшей к тому, что всерьез обсуждаются лишь вопросы дележа грантов. Неудивительно, что многие обитатели и посетители Желтого дома и других заведений как бы не заметили самого события выступления, по крайней мере, если судить по их вопросам, задававшимся знаменитым гостям во время этих встреч: так, один начал ни с того ни с сего просвещать их «о нашем великом философе Мерабе Мамардашвили», другому вдруг срочно понадобилось внести ясность в двадцатилетней давности спор Негри «с Деррида относительно Делёза и по поводу Фуко», третий просто объявил Хардта и Негри пришельцами из XIX века… Одним словом, разговора по существу не получилось: ни одного вопроса по теме выступления, свидетельствующего о понимании интеллектуально-политических интенций гостей, не говоря уже о подлинном, экзистенциальном интересе к их проекту. В целом осталось лишь впечатление, точно сформулированное одним из персонажей гениального фильма «Свадьба»: «Это они хочут свою образованность показать» . На дружеском приеме, устроенном в честь западных интеллектуальных знаменитостей от имени Просветительского центра «Фаланстер», один из его руководителей, Борис Куприянов, прямо говорил о чувстве стыда за то, что произошло в ходе встречи русской мыслящей публики с этими крупнейшими левыми теоретиками…
Как уже говорилось, «Множество» является продолжением «Империи», что вполне логично, особенно если учитывать то, что многие ее критики часто упрекали авторов именно в слабой проработанности концепта «множества» (multitude). В этом смысле новая книга как бы отвечает на ожидания «более подробного прояснения» данного вопроса, хотя, как и ее предшественница, носит характер политического манифеста и потому может восприниматься как призыв к действию. Впрочем, сами Хардт и Негри предлагают собственную интерпретацию взаимосвязи этих двух частей своего интеллектуального проекта: в предисловии они сравнивают «Империю» и «Множество» с двумя книгами Томаса Гоббса, De Cive (1642) и Leviathan (1651). Если первая, «О гражданине», посвящена социальному телу, которое во второй, в «Левиафане», обретает суверенитет, то Хардт/Негри идут от обратной логики: сначала, в «Империи», они описали новую конфигурацию суверенитета, которая должна превратиться в живую демократию «Множества» (с. 8—9). То есть в последней своей книге авторы рассматривают прежде всего ту возникающую новую субъектность, что противостоит империи как новому глобальному суверенитету. Часто подобное движение мысли объясняется влиянием на них итальянского операизма, одного из радикальных рабочих движений 60—70-х годов, который заново открыл для себя классовую борьбу в качестве мотора исторического процесса и при этом всегда подчеркивал динамические и креативные аспекты труда. Как бы то ни было, множество — это та продуктивная масса, что живет в империи, поддерживает ее своим трудом и одновременно способна на субверсивные действия против нее. Однако в отличие от революционных субъектов прошлых эпох («пролетариат», «народ») множество не может рассматриваться в качестве гомогенного тела, скорее, это сеть сингулярных субъективностей. Тем не менее достижение глобальной демократии возможно — именно благодаря силе множества , ведь это многие, различные и уникальные. Они не обладают ни общей идентичностью (как народ), ни обезличены (как масса). К тому же они способны находить общее, вступать друг с другом в разнообразные отношения и действовать совместно, создавая глобальные сети и продуцируя новое знание. Задача, которую Хардт и Негри поставили перед собой на этот раз, как раз и заключается в том, чтобы посредством философско-политического теоретизирования проникнуть во взаимосвязи глобального общества и выявить как необходимые предпосылки, так и возможные перспективы его изменения в направлении абсолютной демократии.
197
Об этом см., например, наше интервью с Хардтом и Негри, опубликованное в газете «Завтра» (апрель 2006, № 14), в котором Тони Негри прямо говорит о «странности» данной встречи: «Чувство, которое я здесь испытал, парадоксально. С одной стороны, мы общались с людьми, с которыми говорили, что называется, на одном языке. С другой стороны, были те, кто производил впечатление, мягко говоря, неадекватности…»