«Двойственность» позиции, занимаемой нашими авторами в распланировке современных общественных течений, степень отдаленности наших авторов как от «мещанского царства», так и от безусловно передовых общественных слоев, в последние годы достаточно выяснились. Достаточно наши авторы в своих прежних произведениях определили свой протест против «мещанской культуры» и, одновременно, подчеркнули отсутствие уз солидарности между ними и теми, кого певец «Воскресших богов» называет «отцами и детьми русского либерализма». Новых, сколько-нибудь любопытных штрихов к своему общественному «credo» в своих недавно выпущенных сборниках стихотворений ни г. Мережковский, ни г-жа Гиппиус не прибавили. Поэтому распространяться здесь об их «гражданских убеждениях» мы не будем.
Для нас важно здесь лишь отметить общее состояние их самочувствия, вытекающее из особенностей их «общественных» симпатий и воззрений. Состояние это отнюдь не завидное. Ими владеют настроения, какие должны были испытывать дантовские «скорбные души», «anime triste», которые, по словам флорентийского поэта, non fur ribelli, ma par se foro (т. е. не были протестующими, но были «сами по себе»).
В первых строфах приведенного стихотворения г. Мережковского заключается отповедь интеллигентам, стоявшим и стоящим на исторический авансцене; подобную отповедь разбирать по существу мы считаем излишним. Обращаем внимание на финальные строки: поэт расписывается в своем полнейшем банкротстве на жизненном пиру. Он объявляет, что круг лиц, к которому принадлежит он сам, настоящей, «живой» жизнью не живет.
Живя «последним ароматом чаши» и «тенью тени», он проникнут пессимизмом безысходного одиночества. Каждый человек, – учит он, – неминуемо должен быть жертвой этого одиночества. Никто не может понять чужой души «до дна», проникнуть в тайники чужого сердца.
Жизнь представляется поэту бессмысленной и бесцельной. Она вызывает в нем ощущения страха. Страх этот простирается до того, что поэт боится даже самого себя (см. стихотворение «Чем больше я живу – тем глубже тайна жизни»).
Не меньшую растерянность перед процессом жизни удостоверяет своими произведениями и г-жа Гиппиус. И у нее мы находим то же сознание полнейшей неспособности жить «настоящей жизнью», то же отчаяние «одинокой души», то же отрицание смысла и цели существования, ту же жизнебоязнь.[2]
Таков общий фон настроения, владеющего «скорбными душами». Таковы предпосылки пессимизма, характеризующего писателей нео-индивидуалистических тенденций.
Но в то же время безусловно пессимистическими мотивами содержание их лирики не исчерпывается. Бывают моменты, когда и г. Мережковский, и г-жа Гиппиус начинают неожиданно; говорить о таких вещах, о которых бы им, как пессимистам, даже упоминать не полагалось. В созвучия минорных мелодий вдруг вплетаются мажорные аккорды.
Перемена настроений – имеется в запасе у некоторых ценителей современной литературы ходячая формула, которой нередко пользуются, не задумываясь, при объяснении всех «противоречий», встречающихся в произведениях новейшей поэзии. Но, во-первых, «смена настроений не может играть роли «конечно, причин», на которой должен останавливаться критический анализ, и опять-таки нуждается, с своей стороны, в генетической справке. А, во-вторых, мы, в данном случае, имеем дело вовсе не с капризной игрой «впечатлений минуты», а с более глубокими продуктами психической жизни, с более прочно заложенными «основами миросозерцания».
2
Цитат, иллюстрирующих указанные мотивы поэзии г-жи Гиппиус, мы, за недостатком места, не приводим; отсылаем читателя к самому сборнику ее произведений; каждая страница этого сборника служит документом, доказывающим низкий уровень «самочувствия» поэтессы. Позволим себе сделать лишь одну выписку. – В очень «откровенном» предисловии, предпосланном сборнику, г-жа Гиппиус заявила о том, что «книга стихов в данное время – есть самая бесцельная, ненужная вещь», и, выводя факт «ненужности» книг стихов из развития крайне «субъективных «тенденций в современной обществе, говорит, между прочим, следующее: «…современный поэт кончился и обособился, отделился, как человек (и, естественно, как стихотворец) от человека, рядом стоящего, ушел даже не в индивидуализм, а в опасную субъективность»… «каждое «я» теперь сделалось особенным, одиноким, оторванным от другого «я» и потому непонятным ему и ненужным… Нам, каждому, страстно нужна, понятна и дорога наша молитва, дорого наше стихотворение. Но другому, у которого заветное «свое» – другое, непонятна и чужда моя молитва. Сознание одиночества еще более отрывает людей друг от друга, обособляет, замыкает душу. Мы стыдимся своих молитв… и т. д.»