Он постоянно улыбался, и, вероятно, улыбка предназначалась для того, чтобы успокоить собеседника, однако странным образом она напомнила мне улыбку Герды Тотц. Экспонаты, расставленные вдоль стены, ужасали и наводили на мысли о самых страшных страданиях и смерти. Восковые муляжи кистей, целых рук и ног, оторванных картечью, отрубленных саблей или отсеченных штыком. Но самое жуткое впечатление производили лица. Они были вывешены в ряд на самом верху, подобно ужасающим маскам смерти. Лица людей, которые имели несчастье стать жертвами пушечных ядер и другой боевой машинерии, до неузнаваемости их изуродовавшей.
Хирург Францих спокойно сидел в кресле перед этими жуткими memento,[27] подобно гордому владельцу Музея восковых фигур, продающему билеты на свою выставку человеческих уродств. Передо мной в полумраке на рабочем столе врача покачивался и мерцал огонь масляной лампы, и я невольно вспомнил об одном летнем вечере, проведенном в великолепном охотничьем домике вместе с отцом и его старшим братом Эдгаром Стиффениисом на холмах неподалеку от Шпандау лет десять назад. Пока мошкара отчаянно бросалась на дрожащий язычок пламени свечи, погибая в бесконечной череде вспышек света и резких потрескиваний, дядя Эдгар рассказывал об охотничьих приключениях, результатом которых становились головы медведей и диких кабанов — части его большой коллекции, развешанной по стенам охотничьего домика. Но то, что я видел здесь, было гораздо, гораздо страшнее. Лица, обретшие бессмертие на «Стене Плача» хирурга Франциха, производили впечатление живых и обреченных на вечные невыносимые страдания. Названное впечатление подкреплялось многочисленными засохшими пятнами крови на сером рабочем фартуке полковника.
Одно из лиц в особенности притягивало к себе мое внимание. От него было трудно отвести взгляд, но смотреть было мучительно. Человек потерял нижнюю челюсть. Верхние зубы, оголенные и страшные, неровным частоколом застыли над немыслимой пропастью. Язык повисал вздувшейся лиловой змеей, которой некуда скрыться, негде отдохнуть, вечно торчащей там, где когда-то были губы. Открытые части шеи и гортани несчастного были самым тщательным образом раскрашены в жизнеподобные цвета — жестокий калейдоскоп красного, индиго и сально-желтого оттенков. И в неверном беспокойном свете лампы сухожилия, мышцы и оболочки, казалось, пульсировали страшной жизнью, обреченной на вечную муку.
— Насколько мне известно, вы подписали свидетельство о смерти Рудольфа Алефа Копки?
— Копки? — настороженно переспросил полковник так, словно он никогда раньше не слышал этого имени.
— Дезертира. Шесть месяцев назад он умер от перелома гортани.
Несколько мгновений полковник Францих молча барабанил пальцами по краю стола.
— Мне необходимо просмотреть документацию, — ответил он наконец.
— Вряд ли вы там что-то найдете, — отозвался я. — Я уже все просмотрел.
— Ну что ж, — произнес Францих, пожав плечами. — Скорее всего я не смогу добавить ничего существенного.
«Сможете, — и очень многое», — подумал я, но вслух ничего не сказал.
— Давайте поговорим о Люблинском, — предложил я вместо этого.
— Что за физиономия! — воскликнул хирург с внезапно проявившимся энтузиазмом. — Как только его глазница заживет, я сразу сделаю слепок. Какая страшная судьба! Вначале оспа, потом губа, теперь глаз. Мои студенты в университете…
— Его жизнь в опасности? — спросил я.
— Ни в малейшей степени! — ответил хирург. — Нет-нет, физически он здоров, как лев. Не позволил, чтобы я связал его! Вы можете вообразить? Не позволил мне удалить гной из глазницы с помощью пиявок! «Делайте свое дело, — сказал, — только сообщите мне, когда закончите». Можно было подумать, что у него на уме нечто значительно более важное, чем спасение собственной жизни! Вы можете поверить?
— Вы позволите мне с ним встретиться? — спросил я. Мне вдруг пришло в голову, что я знаю, какое более важное дело занимало Люблинского.
— Ну конечно, сударь, — ответил полковник Францих. — Но должен вас предупредить, он пережил страшное увечье, а кажется, это его нимало не заботит. Насколько я вижу, он демонстративно плюет на потерю глаза. Конечно, только демонстративно, все его проблемы загнаны сюда, и очень глубоко, — добавил он, постучав себя пальцем по голове. — Он способен наброситься на вас. Ну что ж, идемте?